Маргарита Хемлин - Дознаватель

А может, он как раз гроши и собирал? И не милостыню, а именно что собирал. То есть ему давали не на пропитание, а на какое-то дело. На какое-то сионистское дело. Он же исключительно до евреев наведывался. Кто по идее давал. А кто — отцепиться.

И к Евке с Малкой как свой забегал. А Малка — та и слова не по-своему не прокаркает. Гыр-гыр. И хлопцев у Евсея Зусель обрезал. По наказу Довида. Они с Довидом и Малкой и воссоединились, и вместе свои молитвы плели.

Кубло. Настоящее кубло.

И что? Евсея нету. Малки нету. Зусель на ладан дышит. Довид совсем плохой. Бэлка в больнице доходит. Евка запуганная, собакой уцепилась за Хробака.

Только Лаевской хорошо. Она всех за ниточки дергает.

Думает, и меня привязала. Нехай думает. Пока может думать. А может же и так получиться, что думать она и не сможет.

Если за горло как следует схватить и спросить ребром:

— По какому праву ты, сучка, меня мучаешь? Что ты знаешь? Что ты видела?

Тут я понял. Не ответит мне Лаевская ничего. Ничего. Умрет, а не ответит. На халате своем шелковом с драконом вышитым удавится, а не ответит.

Мысли мои перескочили на Моисеенко и его безвременную смерть. Если б он над собой этого не совершил, ничего теперь не было б.

Он бы ответил, как полагается, за смерть гражданки Воробейчик Лилии. И дело б не списали. И никто б в нем не копался. Не раздувал загадки на пустом месте. Не поливал меня грязюкой.

Я поставил себе задачу: закрыть все буквы «и». Без исключения.

А означало это одно: навести порядок у Лаевской в голове. Чтоб она или заткнулась навек, или рассказала б мне окончательную правду про свои намерения и мотивы.

В тот же день товарищ, про которого говорили, что он всегда подпевает начальству — Крук его фамилия, Федька, в одном закутке сидим, рядом, — завел со мной разговор.

Начал с моего здоровья, перешел на личность.

— Ты, — говорит, — Михаил, меняешься прямо на первый взгляд. Седой почти весь. А ты молодой еще. И походочка у тебя стала как в море лодочка. Ты выпивать не начал? Работа у нас нервная, конечно. Я в том смысле, что если выпиваешь, так я тебе всегда могу компанию составить. Ты сейчас один козакуешь? Пригласил бы б меня, выпили б трошки. — И посмотрел на меня долго и сильно пристально.

Я ему ответил, между прочим, твердо и непреклонно:

— Ты мне наливал? С чего взял, что выпиваю? Дух от меня идет?

— Духа нету. Я и так принюхивался, и так. А по виду — выпиваешь и вроде постоянно с похмелья. И учти, не я один сомневаюсь. Ходят всякие рассуждения. Для тебя вредные. Тебе и квартиру, и поблажки. А коллектив видит. Ты дела ведешь сквозь пальцы. Бегаешь в рабочее время не по назначению.

Федька развалился на стуле и говорил мне такую и подобную дурницу с удовольствием, вроде малолетке, который на базаре срезал у дамочки с пальто пуговицы.

Я ему:

— И какие мне поблажки, например?

— За свой счет отпускают. А работа стоит. Работа не двигается в нужном направлении. Явился с отпуска — а работа опять стоит. А тебя по городу видят люди, а ты к одной бабе заскакиваешь, к другой. Дошел до того, что не отказываешь себе на рабочем месте девку прижать.

— Ну, например?

— Ну, например, некая Лаевская Полина Львовна. Ты к ней бегаешь. Потом к Воробейчик Еве бегаешь. Сам Хробак на тебя жаловался. Светка наша тоже в твоем поле зрения, так сказать.

Я даже не удивился:

— Понятно. Светлана развивает деятельность. Точно?

— Не скажу. Отрицаешь? — Пошел ты до бисовой матери! Я хлопнул дверью, аж стенки картонные затрещали и штукатурка посыпалась.

Светку схватил за шею и пригнул к машинке. Чуть лбом не стукнулась об каретку.

— На Федьку перекинулась? Стучишь, гадость! Ты на машинке своей поганой стукай, а не языком своим гадским! Предупреждаю по-хорошему!

Отпустил руку.

Светка задрала голову:

— Мишенька, я никому ничего!

Я кивнул на дверь кабинета Свириденко.

— Там?

Светка кивнула. Хоть бы покраснела или слезу пустила. Нет.

Максим Прокопович сам встал навстречу.

Я, не глядя, что старший по званию стоит на ногах и тем более направляется ко мне, уселся на стул возле стола.

Свириденко аж побелел.

— Ты что себе позволяешь?

— Я позволяю себе написать в вашем присутствии рапорт об увольнении. Хотите, сами меня увольняйте. Я работать больше не считаю возможным. Я все силы отдал. Больше нету. Раз вам мало — так увольняйте. А разговоры за своей спиной терпеть не буду. Вы мой характер знаете. И все знают. Наизусть.

Свириденко вернулся за стол.

Разложил локти широко и с ходу мне ответил:

— Не ори. С какого числа? С сегодня? Уходи с сегодня. Райком тебя трудоустроит. На хлебзавод директором даже может быть. И что, хорошо тебе там будет горячий хлеб каждый день жрать? Хорошо?

Я молчал.

Свириденко продолжил свои мысли:

— Да, люди говорят. А я им говорю: «Цупкой — наш лучший сотрудник. А временные трудности бывают у каждого». У каждого! Понимаешь, Миша?

— Я — не каждый.

Свириденко поднял указательный палец высоко вверх:

— Вот тут и есть твоя единственная на сегодняшний день ошибка. Ты считаешь, что все — каждые. А ты — не каждый. А если б ты считал, что и ты — как весь советский народ — каждый, так ты пришел бы ко мне и сказал: «Товарищ подполковник, Максим Прокопович, я обычный человек, у меня случилось много горя, у меня и жена, и приемный сын, и так далее. Я нагоню упущенное со всех своих сил». И товарищам своим так же сказал бы. Разве они тебя не поддержали б? Поддержали. А ты сам и сам. Сам и сам. А люди обсуждают и будут обсуждать. И что-то полезное тебе скажут, точно тебе говорю. Сколько тебе надо, чтоб закончить со своей беготней? Неделя? Две? Дам, сколько скажешь. Дела твои перераспределю. Никто не пикнет. Мы в органах работаем, а не где-нибудь.

Я сказал, что мне нужно две недели. Пускай как нужно, так и оформят — за свой счет, за счет будущего отпуска. Хоть как.

Составил план оперативных мероприятий с намерением действовать в строгом соответствии. И напролом. Потому что хватит. Терпения больше нету. Будем откровенны.

Бэлка. С этой стороны я не заходил давно. Она оказалась на отдалении от моих направлений.

Я поехал к ней в больницу.

Дашевский встретил приветливо, сходу заверил: у Бэлки небольшое просветление. Надолго ли — наука определить не в состоянии.

На мой вопрос о посетителях шепотом сказал:

— Никого. Я вас уверяю — никого. Недели три как никого.

— Она сама не интересуется?

— Нет. Говорит, рада, что ее оставили в покое. Я вам даже посоветую ее сейчас не трогать. Посмотрите со стороны. С санитарками поговорите, они, как самые к ней близкие, знают лучше врачей. Я распоряжусь, чтоб вас приняли вежливо и не избегали разъяснений. Вы ж понимаете, у нас с родственниками персонал разговаривать не настроен. Люди нервничают от непонимания, а объяснить иногда и нету возможности.