Владимир Сорокин - 23000

Ожили сложные механизмы летающей машины. Заработала ее железная голова. Получает она команды от Храм и Горн. Исходят они от тел обнявшихся Храм и Горн. Текут в голову летающей машины. Видит машина вместе с Храм и Горн. Но не сердечным видением, а своим, железным. Видит всех, кого видят Храм и Горн. Определяет место, запоминает, узнает через машины Земли имена спящих братьев. Текут новые имена в голову железной машины. Стекаются мерцающими вспышками. Собираются в порядок. Передаются в сотни других железных машин, служащих Братству. Запоминают машины новые имена, узнают новые адреса, находят земные пути к обретенным братья и сестрам.

Летит железная машина по ночному небу, догоняет ночь. Летит на запад. В ночи надо ей облететь всю Землю, за ночью успеть. Пока спят все братья и сестры. Пока неподвижны. Пока видны. Пока спят миллионы мясных машин. Пока обездвижены миллионы железных машин. Пока можно различать.

Сияют два сердца наверху, сияют тысячи сердец внизу.

Видят Храм и Горн.

Видят ВСЕХ.

И узнают каждого.

Работает голова летающей машины. Запоминает. На запад летит машина. Страны мясных машин проплывают под ней. И вспыхивают огненными точками сердца спящих братьев и сестер. Те, кто остался в яростном и беспощадном мире Земли. Чьи сердца спят. Кого предстоит еще спасти, вырвать из мяса земной жизни. Возвратить в мир Вечного Света. Обрести для Великого Преображения. Для Великой Победы. Для Великого Возвращения к Свету Изначальному.

Летит железная машина по ночному небу. Облетает Землю с востока на запад. Спешит за ночью. Несет по небу стеклянную сферу. Спит Земля мясных машин. И не ведает, что ждет ее.

Тысяча сто восьмой ремешок, вырезанный напарницей Ольги из собачьей шкуры грубыми коваными ножницами, скользнул по металлическому столу. Ольга поймала его, прижала левой рукой к ребристому выступу, а правой, сжимающей кованый нож, стала счищать с кожи черную слипшуюся шерсть. Напарница, голубоглазая, широкоплечая норвежка Кристина, покосилась на стенные часы:

– Уже без пяти.

Ольге не хотелось смотреть на часы: за неделю работы в «собачьем цехе» она потеряла чувство времени. Время в ее голове то растягивалось и ползло, как улитка, по каменным перилам маминого дома в Ньюарке, то мчалось, как электричка, из Ньюарка в Нью-Йорк, где Ольга сперва отучилась четыре года на экономическом факультете в NYU [17] New York University. , потом там же закончила бизнес-школу, потом поселилась в Нохо, в маленьком лофте рядом с этим же университетом, уютном лофте с двумя окнами, южным и северным, лофте на шестом этаже, лофте, где были книги, статуэтки, безделушки, арабские и еврейские картинки папы, фонотека мамы, большой плюшевый тигр, с которым она спала, и попугай Фима, говорящий слово «пар-р-равоз», которое она больше никогда, никогда, никогда не услышит…

– Begone!

Очистив ремешок, она смахнула шерсть в пакет, а готовый ремешок положила в прозрачную коробку. Каждая такая коробка вмещала пятьсот ремешков. За день они с напарницей должны были наполнить две таких коробки. Уже два дня Ольга и Кристина работали с перевыполнением нормы, за что им полагался бонус. Закончив резать ремешки, Кристина сложила собачью шкуру в специальный мешок и принялась протирать тряпкой ножницы, заскорузлые от собачьей крови. Ольга, запечатав прозрачную коробку с ремешками, подошла к стене, нажала кнопку. Открылась белая ниша. Ольга поставила в нее коробку, снова нажала кнопку. Ниша закрылась. Вернувшись к рабочему месту, Ольга сняла брезентовый фартук, повесила на вешалку рядом со столом, взяла бумажную тряпку, брызнула дезинфицирующим спреем на металлический стол и стала протирать его.

Прозвучал переливчатый сигнал окончания рабочего дня.

Ольга глянула в другой конец цеха: Бьорн протирал свой стол, переговариваясь с соседом. Оба улыбались.

«Хватает сил на юмор…» – вздохнула Ольга и бросила тряпку в мусорный контейнер.

Кристина убрала ножницы и нож в железный ящик стола, встала и, снимая перчатки, со стоном облегчения потянулась:

– Пресвятая Дева… конец!

– Конец тухлому делу… – пробормотала Ольга, швыряя в контейнер свои перчатки.

– День прошел, и слава Богу, – устало улыбнулась им полноватая датская крестьянка с роскошной русой косой, работающая за соседним столом.

– Да, да… – зевнула ее напарница, мужеподобная грубоватая полька. – Хоть бы завтра весь их чертов лед таять, таять!

– Ты про фирму или про лед? – спросила Ольга, массируя себе шею.

– Про то и про то! – ответила полька на своем корявом английском.

Они устало рассмеялись. И побрели в женскую душевую. Мужчины, переговариваясь, брели в свою. Охранники выпустили оба потока в коридор, открыли двери душевой, запустили внутрь, заперли. В «собачьем цехе» работали 189 человек. Женщин было больше – 104. Как объяснила Ольге старожилка бункера, австралийка Салли, это потому, что женщины после ударов ледяного молота выживают чаще мужчин. У Салли был номер 8. Она провела в бункере четыре года и была старостой женской половины. Главным у мужчин был сутулый очкарик Хорст, похищенный Братством еще в Восточном Берлине. В бункер он попал шесть лет назад. По его словам, тогда здесь работали девять человек.

Ольга нашла свой крючок с номером 189, последний в длинной раздевалке, сняла с себя пропахшую псиной одежду, стянула носки и трусики и по теплому кафелю в толпе голых женщин вошла в душевую. Здесь стоял легкий парок, и десять очередей толпились к десяти душам. Под ними мылись по очереди. Ольга встала за маленькой, невзрачной девушкой с всклокоченными темно-русыми волосами. Девушка стояла, отрешенно вперясь мутно-голубыми, слегка выпученными глазами в затылок стоящей перед ней женщины, с хохотом что-то рассказывающей на непонятном языке двум другим женщинам.

«Албанский? Молдавский? – устало думала Ольга. – Неужели их трое? Русских женщин здесь совсем нет. Американок – девять. Немок – четырнадцать. Француженок, кажется, десять. Шведок – вообще двадцать пять. Даже норвежек и то восемь, кажется… А из евреек я одна. Такие, значит, русские и еврейки слабые женщины? Разучились выживать? Странно это…»

Зато в мужской половине было семеро русских. И все в общем симпатичные мужики. Один – бывший спортсмен, другой – повар, третий – профессиональный вор, четвертый – какой-то функционер. И все неунывающие. Ольга вспомнила их с теплотой: ей нравилось после душа за ужином сидеть с этими ребятами и говорить на забытом языке детства.

– Дождик, дождик, кап-кап-кап… – пробормотала она по-русски и нервно облизала губы: очень хотелось закурить. Но сделать это можно было только в бункере.