Кевин Брокмейер - Краткая история смерти

— По-моему, ты перепутал Бога с джинном.

Он просто констатировал факт, но Джозеф счел это шуткой — он хохотал, пока Колман не забрал свой плакат и не ушел.

Проблема заключалась в том, что если Вечный жид действительно существовал, то в городе должно было оказаться намного больше людей. Все, казалось, признавали, что остаются здесь, пока о них помнят живые, — еще одна теория, не имеющая подтверждения в Писании. Но тем не менее люди собрались тут, в этом сомневаться не приходилось, и объяснение казалось Кинзлеру вполне правдоподобным. Так почему же город не переполнили миллионы душ, с которыми Вечный жид повстречался за два тысячелетия, минувших после распятия Христа?

Кинзлер считал, что есть три варианта: либо Вечный жид умер во время эпидемии — в таком случае вирус совпал со Вторым пришествием, либо он еще жив, и, значит, заселен не только район монумента, и где-нибудь наверняка есть даже другие города. Либо — последний вариант — Вечного жида никогда не существовало.

Он никак не мог решить, какая версия наиболее вероятна, и собственная неуверенность крайне его беспокоила — до самого вечера Кинзлер, проповедуя, то и дело возвращался к этому вопросу и невольно замолкал, когда прислушивался к шуму незримых крыльев, трепыхавшихся в голове. Прохожие обтекали его, как вода — камень, и наконец Кинзлер сдался, пошел домой. Он наблюдал за тенями, которые перемещались по полу, и прислушивался к детскому голосу во дворе. Какая-то девочка прыгала через скакалку под окном и напевала: «Мисс Мэри Мак, Мак, Мак, сделай так, так, так…» Открыв две стеклянные двери, Кинзлер вышел на балкон и окликнул ее:

— Эй, как тебя зовут?

Скакалка упала у ног девочки словно водоросль, выбеленная солнцем. Не отвечая, та уставилась на Кинзлера.

— Что, ты даже не спросишь, как меня зовут? — продолжал он.

Девочка помедлила, потом сказала:

— Я знаю. Вы Птицелов.

— Нет, меня зовут мистер Колман Кинзлер.

— Мы вас не так зовем. Мы зовем вас Птицелов из Алькатраса [3] «Птицелов из Алькатраса», он же Роберт Франклин Страуд (1890–1963) — американский преступник, который, отбывая заключение на острове Алькатрас, ловил и продавал птиц. .

Черты ее лица были тяжеловаты, и Колман подумал, что, возможно, девочка слабоумная. Самым ласковым голосом он спросил:

— Ты знаешь, кто такой Иисус Христос?

Она ответила:

— Да. Он умер на кресте, чтобы искупить наши грехи.

— Умница, — сказал Колман. Будь у него игрушка — кукла или мячик, — он бы бросил ее девочке в подарок. Но на балконе были только ржавый шезлонг, засохший цветок в горшке и куча плакатов, прикрепленных к белым деревянным палкам, в том числе тот, с которым он собирался выйти завтра. Надпись гласила: «Иисус есть путь, истина и жизнь». Поэтому вместо подарка — и это было лучшее, что он мог сделать, — Колман поднял плакат, показал девочке и помахал им туда-сюда. Она пожала плечами, подобрала скакалку и запрыгала по улице.

И был день третий.

Птицы — это динозавры.

Когда-то он читал, что в период массового вымирания самые крупные динозавры погибли от болезней и истощения, зато мелкие выжили; они изменялись с течением столетий и наконец превратились в птиц. Таким образом, птицы — это динозавры, динозавры — это рептилии, а рептилии, как всем известно, — демоны. Только очень зоркий глаз мог увидеть истину под маской.

Кинзлер снял пластырь с подбородка и рассмотрел царапину, полученную при падении. Ранка была пустяковая, но еще не зажила, и он аккуратно пощупал пальцами по краям, чтобы понять, не образовалась ли корочка и нельзя ли ее содрать. Интересно, как происходит исцеление — снаружи внутрь или, наоборот, изнутри наружу? Кинзлер не знал. Сам он, казалось, вообще не исцелялся. Он промыл ссадину, вновь налепил пластырь и взял с балкона плакат.

За ленчем с Джозефом он сказал:

— Ничего не изменилось. Не лучше, чем вчера.

И тот ответил:

— Честно говоря, не удивляюсь.

— Почему?

— Сомневаюсь, что мир хоть как-то меняется. Особенно к лучшему.

Колман не согласился:

— Все мы меняемся, по воле Господа. Бог дал Саулу новую душу, так сказано в Библии. Точнее, им обоим — царю Саулу и тому Саулу, который стал апостолом Павлом. Но я вообще-то имел в виду свой подбородок.

— А. Ну в общем, меня и это не удивляет.

— Почему?

— Ты питаешься бог весть чем, если за тобой не присматривать. Никаких белков. А как же «твое тело — твой храм»?

Над головами кружили четыре птицы, и Кинзлер понял, что они вновь за ним следят. Он шикнул на Джозефа и указал наверх. До конца ленча, пока они доедали гамбургеры, он не позволял приятелю говорить.

Прошло всего лишь несколько недель с тех пор, как он попросил Господа открыть ему имена демонов, и Колман понял, что незримая рука ведет его в ресторан «Бристоу». Он случайно подслушал, как двое мужчин беседовали о птицах. «Значит, все дело в лори», — сказал первый, а второй кивнул и ответил: «Да, похоже на то», и с тех пор Колман слышал эти разговоры повсюду.

Лори. Лори. Лори.

И спасения от них не было.

Он шел по улице — мимо магазина винтажной одежды, пустой танцевальной студии, зияющей пасти метро. Когда Колман завернул за угол, ветер чуть не вырвал плакат. Пришлось вертеть его в разные стороны, чтобы удержать. Солнце отражалось в стеклах и серебристой отделке машин, стоящих вдоль улицы. Получилась похожая на жемчужные бусы вереница маленьких белых шариков, испускавших тонкие лучики света, слишком яркие, чтобы на них смотреть. Подросток с густой копной курчавых рыжих волос прокатил мимо на скейтборде и сказал:

— Истина и жизнь. Точно, мужик.

Колман не сразу припомнил, что написано на плакате. Он повернулся и крикнул, обращаясь к исчезающей фигуре:

— Ты забыл про Путь! Не забывай про Путь!

Мальчик одобрительно вскинул руку.

Остаток дня до самого вечера Колман провел, обходя почти неразличимую границу населенного района, извилистую линию, состоящую из огороженных парковок и пустых домов, за которыми терялись обезлюдевшие улицы. Он искал людей, еще не слышавших весть Господа. Когда Колман добрался до дома, луна, похожая на шар, сияла в самой высокой точке вечернего неба.

И был день четвертый.

Ночь протекла медленно; утром он открыл глаза и не мог понять, спал он или нет, и, хотя солнце встало, время явно прошло. Ему что-то снилось, но, как только он пытался воскресить сон в памяти, тот ускользал и растворялся среди теней. Единственное, что Кинзлер припоминал наверняка, — что он несколько часов лежал неподвижно, дожидаясь странного ощущения в руках и ногах, как будто они делились на части, и это означало бы, что он наконец засыпает. Но заснул он в итоге или нет, — здесь Кинзлер сомневался.