Максим Шраер - В ожидании Америки

— Так представь себе, все время, пока мы были в Риме, моя бабушка боялась выйти из отеля, — рассказывала Лана. — Когда мы решили пойти в Ватикан, она спросила: «А разве это можно?»

— А моя бабулька наоборот, — подхватил я. — Всю дорогу обсуждала, как бы попасть на аудиенцию к Папе Римскому. Представляешь, советская старушка хочет с Папой повидаться. Она даже стала вспоминать какие-то польские слова.

— А как твои родители? — спросила Лана.

— Мама извелась в Риме. Сейчас лучше. Отец много пишет, но, думаю, очень нервничает по поводу Америки. Из-за английского. Сможет ли он там и печататься, и заниматься медициной?

— Господи, мы с тобой говорим, как взрослые зрелые люди, — сказала Лана, и мы оба захохотали. Казалось, мы снова в Москве, на дворе канун Нового года, и мы едем в ночную компанию к моему другу Мише Зайчику, а по пути заскочили в старую булочную на Арбате, в двух шагах от того места, где работала тогда мать Ланы, и купили большую связку бубликов. Лана надела их, как ожерелье, поверх воротника своей белой короткой дубленки, и люди в метро глазели на нас, а нам было все равно. Мы были влюблены и счастливы, хоть никогда и не говорили об этом вслух, не называли своим именем.

— Ты с кем-нибудь встречаешься? — вдруг в лоб спросила меня Лана.

— Чего ты вдруг? Да нет, на самом деле, нет, — ответил я, вспоминая о том, что произошло двумя днями раньше на привокзальной парковке, о ржавом «Мустанге» Рафаэллы и о том, как ревут ночные поезда.

— Я бы хотела, чтобы мы снова были вместе, — ответила Лана тем же тоном, которым она когда-то критиковала мои стихи. — Я хочу быть с тобой.

Мы поднялись с камней и побрели обратно вдоль моря. Холодные пальцы Ланы пощекотали край моего локтя, потом вплелись в мою руку. Мы еще не дошли до русской части пляжа, как вдруг Лана остановилась. Мы были совсем одни на пляже, только чей-то огонек сигареты мерцал над парапетом.

— Я хочу в воду, — сказала Лана.

— А чем будешь вытираться?

— Сарафаном. Ты пойдешь?

— Нет, я здесь подожду.

Она скинула сарафан и трусики на песок и побежала в море.

Я ждал, держа платье в руках, а трусики засунул в карман шортов. Лана плескалась недалеко от берега.

— Иди, вода теплая, просто парное молоко! — громко позвала она.

Когда она в конце концов вышла из воды, вся литая, освещаемая луной, я подошел к ней со спины и стал вытирать ее сарафаном. Ее груди легли на мои раскрытые ладони.

— Я по тебе соскучилась, — сказала Лана, кладя руки поверх моих. — Обними меня крепко-крепко.

Я опустил руки. Сарафан упал на песок, как подвыпивший гуляка.

— Что-то не так? — спросила Лана.

— Не знаю.

Лана отступила на шаг. Она подняла сарафан, вытряхнула из него песок и криво натянула его через голову.

— Это все Ирена, твоя провинциальная красотка, да? Я слышала, ты ее здесь подцепил.

Ирена происходила из семьи рижских отказников. Мы познакомились с ней на пляже и в течение четырех недель вяло и бесцельно флиртовали перед всем честным народом.

— Нет, Ланочка, тут дело не в Ирене. Она здесь ни при чем.

— Тогда почему не хочешь?

— Не знаю. Просто что-то не так. Прости.

— Ты, наверное, честнее меня, — язвительно сказала Лана и кинулась в солоноватую прибрежную тьму. По дороге домой я вспомнил о скомканных трусиках, лежащих в кармане, и выбросил их в мусорный бак.

После этого в течение трех недель мы неизбежно сталкивались на пляже и на других русских пятачках Ладисполя и делали вид, что ни прогулки, ни ночного купания никогда не было. Однажды в закатный час я увидел ее на бульваре в обществе долговязого нескладного парня из Ленинграда, сына знаменитого астронома, того самого, который жил в одном коттеджике с моей бабушкой, тетей и кузиной. Я уже слышал по беженскому устному радио, что новый дружок Ланы — «математический гений». Лана с гением роняли желтые капли джелато на красную гравиевую дорожку и оживленно спорили о чем-то, наверное, о поэзии или, может быть, о ренессансной живописи. Я пробормотал: «Buona notte», — и вяло махнул им рукой, проходя мимо. Я торопился на встречу с моими итальянцами.

С утра я обычно бывал на пляже, где Ирена, девушка с мягкими светлыми локонами, крупными веснушками и податливой улыбкой, была моей каждодневной партнершей по легкому беженскому флирту. Все это происходило на глазах у ее родителей и старшего брата, и более викторианское ухаживание трудно себе представить. Первую половину вечера я проводил с итальянцами, и общение с Рафаэллой в летней студенческой компании только обостряло ожидание того, что могло произойти поздно вечером. На людях мы с Рафаэллой прикидывались приятелями. Как ни удивительно, только один Леонардо — коротышка Леонардо — в течение целого месяца ночных рандеву подозревал, что у нас с Рафаэллой в самом разгаре тайный роман. Уже потом он открыл мне, что тайно мечтал о длинноногой «Сарде» еще со школы, но был убежден, что у него нет шансов.

Обычно между одиннадцатью и полуночью я пробирался к нашему тайному уголку влюбленных за железнодорожной станцией, в надежде найти «Мустанг» Рафаэллы в стойле. Иногда стреноженный «Мустанг» пасся в темном углу стоянки. Я забирался на заднее сиденье, и несколько раз случалось, что она уже ждала меня. Иной раз, я пристраивался на заднем сиденье и томился ожиданием, слушая стрекотание сверчков и слабые потрескивания, доносившиеся из-под купола уличного желтого фонаря.

— Ciao, русский малыш, — говорила Рафаэлла, пародируя саму себя, — я так по тебе соску-у-у-чилась!

— Я тебя ждал здесь и вчера, и позавчера, — отвечал я.

— Ну не сердись, котик, — вытягивала она, касаясь пальцами моего предплечья и комически надувая губы. — Мне пришлось поехать с предками к тетушке в Трентон. Она очень нездорова. Но сегодня я здесь, ты же видишь, я здесь!

Мы лежали на заднем сиденье, я сжимал ее плечи и грудь и слушал бешеный лязг поездов, спешащих в большие города. Мы говорили друг с другом об американской жизни, которой ни она, ни я толком не знали.

Не договариваясь заранее, отставив реальность и отсрочив календарное время, мы с Рафаэллой играли в любовную игру-ожидание. Суть игры была в том, что мы с ней американские любовники из маленького городка на берегу океана, возможно, где-то в Мейне, Коннектикуте или Нью-Джерси. Я плохо представлял разницу, Рафаэлла тоже. Ни я, ни она воочию не видели Америки; мы знали о ней из кино, из книг или же из чьих-то рассказов. Сейчас, спустя много лет, мне представляется, что для игры нам больше бы подошел какой-нибудь гигантский американский автомобиль вроде серо-серебряного «Шевроле-Малибу-Классик» выпуска 1977-го, на котором я проездил весь первый год в Америке. Однако в Ладисполи нам вполне хватало верного «Мустанга» Рафаэллы.