Максим Шраер - В ожидании Америки

— Попроси Сильвио, пусть пришлет тебе пару замшевых туфель, — сострил Томассо. — В Америке таких хороших не найти.

— Да уж это точно, — ответил я.

— А еще ты знаешь, где можно найти самое лучшее в мире мороженое, — сказала Бьянка Марини, и мы с ней расхохотались.

Прощальный ужин близился к завершению. Пришло время попрощаться и обменяться адресами (слово «обменяться» не совсем подходило, поскольку у меня пока не было никакого адреса, а лишь название городка в Новой Англии, где мы с родителями собирались начать свою американскую жизнь). Рафаэлла нацарапала что-то на салфетке, сложила ее и передала мне.

— Ты всегда можешь писать мне на адрес цветочного магазина, — сказала она.

Уже дома, переписывая адреса в записную книжку, я развернул салфетку и прочитал:

Tomorrow

19.00

R.

Я, конечно, пришел раньше, но она уже сидела в машине на водительском месте, напевая что-то себе под нос в унисон с радио.

— Ты умеешь водить, русский малыш? — спросила она, потянув меня за пуговицу рубашки с короткими рукавами.

— Конечно, умею, — ответил я, обескураженный вопросом. В Москве отец научил меня водить наш фиатоподобный жигуль, но получить права я не успел.

— Тогда садись, покажи класс, — сказала Рафаэлла, перебираясь на пассажирское сиденье и оправляя подол длинной лиловой юбки.

— Прямо сейчас?

— Конечно, сейчас, — крикнула Рафаэлла, включая радио погромче. — Давай, русский малыш. Чего ты ждешь? Америки?

В Ладисполи тем летом можно было встретить и еврейские семьи из Ирана. Примерно через две недели после того как мы поселились в Ладисполи, мой отец, большой любитель этнографии, познакомился с семьей из Эсфахана. Как-то вечером на бульваре, где прогуливались беженцы и коренные ладисполийцы, отец отделился от нас и подошел к группе людей, состоявшей из трех мужчин и четырех женщин. Несмотря на теплый вечер, мужчины были в черных костюмах из легкого дорогого материала, а женщины — в длинных юбках с шитьем и строгих блузах с длинными рукавами. Самая старшая из них была в темном, свободно висевшем на ней платье; ее голову покрывала плотная шаль, наподобие той, что носила бабушка флейтиста Александра Абрамова из Баку. Остальные три женщины были одеты с консервативной изящностью; у старшей поверх роскошных иссиня-черных волос был повязан шелковый шарф. Ее волосы были скорее не покрыты, а украшены, поскольку шарф был узким и совершенно прозрачным. В ушах, на шее и пальцах искрилось красное золото. На молодых женщинах, на самом деле еще девочках, как вскоре выяснилось, были почти одинаковые платья кремового оттенка. На расстоянии их головы казались великолепными черными жемчужинами. Помню, я сказал об этом маме, пока мы ждали отца, который завел чинный разговор с иранцами. Мама ответила с некоторой усталостью в голосе, что я не написал ни одного стихотворения с тех пор, как мы уехали из Москвы. Так оно и было. За все лето, проведенное в Италии, я сочинил лишь два или три стихотворения и рассказ, связанный с событиями, произошедшими в Вене. Стихи вовсе не просились на свет: слишком многое нужно было увидеть и сохранить в памяти, слишком многое осознать.

Представьте себе: Ладисполи, благоухающий вечер, мы с мамой ждем отца, а он углубился в сбор полевых данных для своих будущих сочинений и размеренно беседует с тремя мужчинами в черных костюмах (женщины томятся в ожидании поодаль) — о великом Низами и его Лейле и Меджнуне, или о бессмертном Хафизе, или о каком-то другом персидском поэте, а может быть, о евреях Бухары или Самарканда, которые говорят на иврито-фарси. Вернувшись к нам победоносной походкой, отец рассказал, что «все понял», что иранцы в Ладисполи вот уже два месяца «и все ждут, ждут, ждут». Глава семейства, джентльмен старой школы (отец называл его «господин Рубени»), держался с огромным достоинством. В Иране он был крупным торговцем коврами. С ним в Ладисполи ждали: его супруга (дама в тяжелом платье) и двое сыновей. Старший сын по имени Вида был женат и в Иране работал с отцом в семейном бизнесе. Он был с женой и двумя незамужними дочерьми, чуть моложе меня. Младший сын господина Рубени был не женат. Звали его Бабак, и моему отцу особенно понравилось это имя. Бабак был зубным врачом и, как мы потом узнали, пламенным коммунистом. На протяжении следующей недели отец несколько раз сталкивался с этим семейством иранских евреев и с огромным удовольствием вступал в разговоры с господином Рубени. Потом последовало приглашение на послеобеденное чаепитие.

Они арендовали виллу — по нашим беженским представлениям, дворец — в двух кварталах на север от нашего дома, чуть дальше от моря.

Господин Рубени встретил нас у ворот.

— Здесь был когда-то прекрасный сад, — говорил он, ведя нас в дом по красной гравиевой дорожке, — но теперешние хозяева, похоже, равнодушны к садам. Все заросло, фруктовыми деревьями никто не занимается, так что будет трудно все это восстановить.

Мне показалось, что господин Рубени говорил, как англичанин. Пожалуй, как старый англичанин, медленно жующий ириску.

— Но что толку жаловаться? — добавил он после минутной задумчивости. — Нам повезло, мы устроились в этом городе беженцев достаточно комфортно и без соседей.

Стол был накрыт наверху, на открытой террасе, откуда был виден полуразрушенный фонтан и купидон с отломанной головой, целящийся из лука в окна второго этажа.

Сыновья господина Рубени ждали нас на террасе. После того как все уселись, женщины принесли чай на подносе, блюдо со сладостями и большие тарелки с фруктами. Они тихо проговорили «Приятного аппетита», покружили над столом и скрылись в доме. «Наверное, хорошо, что мама не пошла с нами», — подумал я. Вместо чаепития с иранцами мама отправилась смотреть фильм «Язык нежности» в Американский центр, где по средам специально для беженцев крутили кино на английском языке.

Чай, который нам подали, был янтарного цвета, крепкий и ароматный. Я не пил такого хорошего с тех пор, как мы уехали из России. Печенье с медом и орехами благоухало чувственным ароматом розовых лепестков. На тарелках лежали персики, абрикосы, груши и две половинки продолговатой дыни. Цвет кожуры дыни, темно-желтый, гармонировал с цветом бледно-желтых льняных рубашек с короткими рукавами, которые все трое мужчин носили дома. Они были одного роста, внешне очень схожие. Точеные черты лиц наводили на мысли о древности рода, многовековых семейных традициях. Отец и сыновья Рубени, с волнистыми темными волосами, выразительными карими глазами и крупными, клювистыми носами, были похожи одновременно и на армян, и на таджиков.

Глава семьи, господин Рубени, говорил медленно и за весь разговор не произнес ни одного лишнего слова. Временами он делал паузы, словно улыбаясь своему внутреннему «я», и тогда сквозь безупречно подстриженную серебристую бороду проглядывали ямочки на щеках. Старшему сыну, Виде, было около сорока. Коренастый, он был пошире в груди, чем отец и брат. Говорил мало, в основном тянул чай маленькими глотками. Ему особенно тяжело дался отъезд из Ирана, и теперь он мучился от праздности жизни, от того, что был не у дел. У Бабака было лицо мечтателя с тонкими усиками вместо бороды и круглыми джон-ленноновскими очками. Он курил без остановки и говорил тревожным стаккато. Стесняясь смотреть в лицо тому, к кому обращался, он поглядывал вниз на обезглавленного купидона. В господине Рубени доминировала мудрость, в его старшем сыне — гнев и раздражение, а в поведении младшего — ранимость.