Д. Томас - Белый отель

И вот, ее первое выступление в Ла Скале. Как только поднялся занавес, пришла спокойная уверенность в своих силах; когда она пела: «А счастье было так возможно», никакие эмоции ей не мешали. Зато с каждой минутой она все больше, почти на уровне инстинкта, вживалась в роль под влиянием вдохновенного пения и игры Беренштейна. Они поклонились публике под гром аплодисментов, почти овацию. Все стоящие за кулисами бросились поздравлять ее, но главным свидетельством удачи было то, что Онегин молча округлил большой и указательный пальцы буквой «о», словно говорил: «Отлично. Мы сработаемся». Лиза совершенно искренне сказала, что он замечательно выступал. Во время репетиций она так и не смогла решить, нравится ей манера пения Виктора, или нет, но на сцене он ее заворожил. Конечно, его голос уже начал «стареть», и разумеется он знал это; но признаки неумолимого физического увядания только добавили красок в его богатую палитру. Виктор отмахнулся от поздравлений, недовольно пожав плечами. «Был голос, да весь вышел. Я больше не могу взять верхние ноты. Это моя лебединая песня». Но Серебрякова, стиснув его руку, воскликнула: «Ерунда!»

Наклонившись, он шепнул Лизе: «Мы устраиваем небольшую вечеринку в нашем номере. В честь твоего первого, а ее последнего выступления в Милане. Приходи обязательно!» Наш номер! Она почувствовала себя оскорбленной. Такие вещи не следует выставлять напоказ. Однако она с благодарностью приняла приглашение, только сейчас ощутив (с опозданием на три часа), как перехватывает дыхание от нервного напряжения. Ей и в самом деле следует немного выпить и расслабиться. Переодевшись, они сели в автомобили и отправились в отель. «Наш» номер утопал в цветах, он оказался еще более роскошным и элегантным, чем ее собственный. Просторное помещение быстро наполнялось людьми, вскоре здесь стало негде протолкнуться; в воздухе клубился сигаретный дым, множество голосов сливалось в монотонный гул; официанты с подносами разносили вино.

Опустошив несколько бокалов, Лиза рассказала Виктору, как сначала боялась, что окажется слишком старой для роли. Он расхохотался и заявил, что в Киеве последнюю Татьяну пришлось доставить на сцену в кресле на колесиках! Зато он наверняка самый древний Онегин в мире! «У тебя как раз подходящий возраст. Сколько тебе? Тридцать пять, тридцать шесть? Так вот, в тридцать девять только приобретаешь свою лучшую форму, а ты легко сойдешь за восемнадцатилетнюю! Да, да, я совершенно серьезно! Но абсолютно седой старик пятидесяти семи в роли двадцативосьмилетнего молодого человека — это уже слишком даже для самого благодарного зрителя! Хорошо еще, что итальянцы с детства приучены верить в чудеса!» И он снова расхохотался.

К ним подплыла Вера, и Виктор объяснил, почему смеялся. «Но Лиза, дорогая, ты еще совсем свеженькая!» — воскликнула Вера. — «Поверь, твой голос стал намного лучше с тех пор, как я слышала тебя в Вене, а ведь я еще тогда восхищалась им. Ты обязательно должна приехать в Киев, правда, Виктор? Как только появлюсь дома, скажу нашему директору. Конечно, он знает о твоих успехах, и умрет от счастья, если заполучит к себе на сезон. Ты остановишься у нас. Мы придумаем, где тебя разместить поудобнее, несмотря на трудности, потому что», — ее зеленые глаза заблестели, — «я жду ребенка! Да, да, но это пока секрет. Ни одна живая душа не знает, кроме Вити и тебя, так что, пожалуйста, не говори никому. Потому-то я и уезжаю, — чтобы отдохнуть, — хотя страшно не хочу оставлять его одного. Присматривай за ним, хорошо? Мы так счастливы! Я почти довольна, что упала и сломала руку, хотя», — улыбка на мгновение поблекла, — «последствия могли быть гораздо серьезнее. Понимаешь, я все равно бы не выдержала целый сезон! Я думала, что смогу на время отказаться от выступлений, но теперь поняла, что не хочу. Никогда еще не чувствовала себя такой счастливой! Когда ты приедешь, у нас уже появится маленький!»

Ее радость заразила Лизу; Виктор тоже неловко улыбался. Вопросы морали — не мое дело, подумала Лиза; она знала лишь, что оба проявили к ней доброту и великодушие, и они ей очень нравились. Она сжала руки Веры и воскликнула, что страшно рада за нее, добавив, что очень хочет приехать, несмотря на то, что не сможет петь в Миланской опере. Но они уверили свою подругу, что здесь никаких проблем не предвидится: ее примут обратно с распростертыми объятиями. Потом ее похитил сеньор Фонтини, чтобы представить двум богатым покровительницам театра — старым дамам, у которых кости скрипели, словно сухие листья. Они суетились вокруг нее и охали. Она спаслась, воспользовавшись оживлением присутствующих: директор призвал всех к тишине. Потом произнес довольно невнятную речь, в которой приветствовал появление превосходной фрау Эрдман и с сожалением прощался с неподражаемой госпожой Серебряковой. Все подняли бокалы, выпили в их честь, а потом дирижер потребовал у дивы спеть на прощание. Его просьба встретила шумную поддержку. Крики стали громче: Серебрякова отказывалась, ее старались увлечь к роялю, где уже в нетерпении ждал Делоренци, дирижер (великолепный инструмент был частью обстановки, такой же стоял и у Лизы).

Наконец, прекрасная дива, — белая перевязь, словно часть вечернего туалета, составляла элегантное целое с черным шелковым платьем, — улыбаясь, позволила пронести себя через просторную комнату. Окруженная толпой друзей и обожателей, она перекинулась несколькими словами с Делоренци. Раздались безмятежные звуки вступления к «An die Musik» Шуберта; потом сопрано запела. Но собравшиеся не удовлетворились, и тогда, — Виктор достал откуда-то потрепанные ноты, — она исполнила трогательную украинскую балладу. Постоянно повторяющиеся, но с бесконечными вариациями, элементы вплетались в единую цепь мелодии, каждая фраза звучала звонко и ясно, прозрачно-чистая, как хрустальный бокал, полная тоски по щедрой земле родины. Все слушали как завороженные. Когда последние звуки растворились в воздухе, казалось, голос продолжал петь в сердце каждого. Собравшиеся были так потрясены, что никто не хлопал. Дирижер поднялся со стула, встал на цыпочки, — он отличался очень маленьким ростом, — и расцеловал ее в обе щеки.

Лизе стало совсем худо. Когда Вера запела, она начала задыхаться так сильно, что едва не выбежала из комнаты. Она подумала, что сейчас умрет. Дело совсем не в том, что она услышала, как один из музыкантов вполголоса сказал своему товарищу после исполнения Шуберта: «Вот это настоящий голос!» Лиза ничуть не завидовала; она сознавала, что никогда не сравнится с Верой, чье пение настолько близко к совершенству, насколько такое возможно на Земле, или даже на Небесах. Она не только преклонялась перед талантом Серебряковой, но искренне привязалась к ней, — возможно даже немного влюбилась, хотя знала ее всего один день.