Д. Томас - Белый отель

Рядом с деревянным ящиком лежали сапожные инструменты. Лиза недоумевающе взглянула на подругу; та покраснела и опустила голову. Никакие слова не помогут: Люба понимает, что если мужа все-таки освободят, только чудо поможет ему разыскать семью, но обязательно возьмет с собой его вещи. К тому же, Лиза чувствовала себя виноватой: почти все, что принадлежало Виктору, пришлось продать, чтобы как-то прокормиться. Но ведь ее посылки и письма возвращались, значит, Виктора почти наверняка нет в живых, а муж Любы, насколько она знает, пока содержится в одном из лагерей. Его арестовали за то, что он однажды пожаловался клиенту на отвратительное качество кожи, с которой приходилось работать.

Судя по звукам, долетавшим из других квартир, там тоже начали собираться. «Ты лучше иди», — сказала Люба. — «Так рано народа должно собраться немного». Коля нетерпеливо пятился к двери, но Лиза не спешила уходить, охваченная сомнениями. Но, кажется, лучше ничего придумать нельзя, — прийти пораньше, занять лучшие места… Две седоволосые женщины обнялись, Люба всплакнула. Она всегда отличалась большой чувствительностью. Пока она вытирала глаза, Коля вытащил из кармана замасленную колоду карт и показал Паше: он не забыл! Потом они спустились, — мальчик впереди, мать следом за ним, — подняли чемодан и зашагали по узкому проулку, ведущему к улице. Наступил рассвет, но было еще довольно темно.

Дойдя до конца проулка, они ошеломленно остановились. Исход охватил весь Подол! Вместо того, чтобы быстро добраться до назначенного властями места, пришлось нырнуть в гигантский людской поток во всю ширину улицы, медленно текущий вперед. Однажды Лиза оказалась среди болельщиков, спешащих на футбольный матч, но к стадиону шли в основном мужчины, к тому же не обремененные багажом. Сегодня люди, сбившиеся в ползущую по улице человеческую массу, как улитки, тащили на себе свой дом: старые фанерные футляры, плетеные корзины, ящики со столярными инструментами… Все здоровые мужчины ушли вместе с армией, и толпу составляли увечные, инвалиды, женщины и их плачущие дети. Старики, прикованные к постели больные отправились в путь вместе с остальными. У некоторых пожилых женщин на шее, словно гигантские ожерелья, висели связки луковиц. Впереди Лизы шагал мускулистый паренек: он нес на себе древнюю бабушку. Очевидно, многие семьи скинулись и наняли телеги, чтобы перевезти своих стариков и вещи. В Подоле обитали лишь беднейшие из бедных, но у каждого оказалось больше утвари, чем они могли нести с собой. Впереди скопилось настоящее море людей, и Лиза осознала: только если очень повезет, они смогут найти сидячие места, а занять их для Любы и ее семейства попросту невозможно.

Чемодан оказался очень тяжелым, слишком тяжелым для Коли, — он растрогал Лизу своей вежливостью, предложив временно обменяться поклажей, — и сначала она даже была довольна, что людской поток впереди то и дело замирал, так что приходилось ждать. Она с облегчением ставила чемодан на землю, переводила дух. Добротное изделие настолько выделялось среди жалкого скарба остальных, что она даже испытывала неловкость. И вот, во время одной их таких вынужденных остановок, случилось нечто чудовищное. Из дворика дома выскочила старуха в грязном платке, схватила их чемодан и убежала обратно. Лиза и Коля с криками протолкались сквозь толпу, добрались до калитки. Но от стены отделились двое мускулистых мужчин и преградили путь. За ними виднелась целая гора награбленных вещей. Лиза умоляла, плакала; мужчины стояли как вкопанные. Люди медленно двигалась вперед, проходящие мимо отводили глаза. Ни полиции, ни солдат, помощи просить не у кого. Лиза с мокрым от слез лицом отошла от забора. Коля тихонько взял ее за руку, и толпа унесла их с собой. Она перестала плакать и вытерла глаза, ее переполняло чувство полной безнадежности и отчаяние при мысли о навсегда потерянных сокровищах — письмах, альбоме с фотографиями, картине Пастернака, одежде, так тщательно упакованных прошлым вечером.

В окнах домов, мимо которых они шли, виднелись лица жителей. На одних явственно читалась жалость, другие расплылись в злорадной улыбке. Появились группы солдат, они пристально разглядывали проходивших. Несколько немцев окликнули девушку, которая шла впереди Коли: «Komm waschen!», указывая на двор, как будто хотели, чтобы она там убрала. Она обернулась на крик, и при этом заметила Лизу, но, кажется, не обратила на нее никакого внимания. Зато Лиза сразу вспомнила дочь первого виолончелиста Оперы, обратилась к ней по имени, — Соня, — и девушка пристально оглядела седоволосую женщину, тщетно роясь в памяти. Наконец, она узнала супругу Беренштейна, хотя та сильно изменилась. Лиза боялась, что девушка откажется с ней общаться, и приняла бы это как должное. Ясно, что Виктор пожертвовал ради безопасности своей семьи свободой и даже жизнями многих музыкантов Оперы. Среди тех, кого он назвал следователям, оказался отец девушки. Но Соня обрадовалась, что встретила знакомого человека, хотя раньше они почти не общались. Она пропустила их вперед.

Может быть, Лиза знает, когда отправляется поезд, спросила Соня. Девушка боялась, что они не смогут попасть на него. Снова пришлось остановиться, и она встала на цыпочки, пытаясь разглядеть, что случилось. Но кроме бесконечной серой массы голов и наполненных семейной утварью телег, не смогла ничего различить. Она безнадежно вздохнула. Соня устала, тяжелый чемодан оттягивал ей руку. «Вы мудро поступили, лучше идти налегке», — сказала она, кивнув на пакет, который сжимал мальчик. Лиза поделилась своим горем. После кражи чемодана у них не осталось ничего. «Постарайтесь не расстраиваться», — отозвалась девушка, — «ходят слухи, что багаж они отправят отдельно, а когда мы приедем в Палестину, разделят все вещи поровну».

Слухи… со вчерашнего дня одни только слухи. Утром мальчики влетели в комнату: на заборе висит объявление, там уже собираются люди. Они с Любой бросили шитье, выбежали на улицу, протолкались сквозь возбужденную толпу. Распоряжение на русском, украинском и немецком, как всегда, отпечатали на дешевой серой оберточной бумаге. В нем говорилось, что все жиды, проживающие в Киеве и окрестностях города, должны явиться к восьми часам утра в понедельник 29 сентября 1941 года, на перекресток улиц Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбища). С собой взять документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, нижнее белье и так далее. Жиды, не выполнившие приказ, и обнаруженные в любом другом месте, будут расстреляны.

Странно, но обыденные, нестрашные слова (теплая одежда, нижнее белье) заставляли цепенеть от ужаса больше, чем презрительно-безжалостное «жид». Люди шепотом повторяли распоряжение, фразу за фразой, словно не могли его понять. «Гетто, гетто», — негромко сказал кто-то, а пожилая женщина начала стонать. «Они нас обвиняют в поджогах», — произнес седобородый старик. Стоящие рядом с ним машинально повернули головы в сторону центра. Там воздух еще был раскален от пламени пожаров, с которыми не справились до сих пор.