Д. Томас - Белый отель

Их согнали на площадке, со всех сторон окруженной военными, заросшем травой клочке земли, на котором всюду валялась одежда. Украинцы-полицейские хватали людей, били, кричали: «Снять все с себя! Быстро! Шнель!» Коля согнулся от боли и рыдал, но она негнущимися пальцами стала расстегивать ему пуговицы. «Скорее, милый! Делай, что они говорят». Она видела, что замешкавшихся избивают кулаками, дубинками, кастетами. Она стянула платье и белье, сняла туфли и чулки, одновременно помогая раздеться мальчику, потому что у него тряслись руки, он не мог справиться с пуговицами и шнурками ботинок. Полицейский стал бить ее дубинкой по плечам и спине, в панике у нее не получалось быстро расстегнуть корсет; в конце-концов, рассвирепев из-за тупости этой плоскогрудой старухи, он просто сорвал его.

Теперь, когда они разделись, на какое-то время их оставили в покое. Рядом группу голых людей, как овечек, гнали куда-то. Нашарив в куче одежды свою сумку, Лиза вытащила платок и осторожно вытерла кровь и слезы с лица мальчика.

Она бросила взгляд на все еще лежавший там документ и быстро приняла решение. Среди бледных фигур оцепеневших полубезумных людей выделялся немецкий офицер, — кажется, он тут командует. Она уверенно подошла к нему, протянула бумагу и на чистом немецком языке заявила, что вместе с сыном попала сюда по ошибке. Они провожали друзей и не смогли выбраться из толпы. «Посмотрите! Я украинка, замужем за немцем». Офицер, нахмурившись, пробормотал, что сегодня слишком много сделано таких ошибок. «Оденьтесь и ступайте на этот холмик», — он указал туда, где уже сидела горстка людей. Она бросилась назад, сказала Коле, чтобы он быстро оделся и шел за ней.

Те, кто сгрудился наверху, почти обезумели от ужаса и онемели. Лиза как завороженная, не могла оторваться от сцены, которая разыгрывалась перед ней. Группы окровавленных людей, пройдя сквозь строй солдат, одна за другой, спотыкаясь и крича, появлялись внизу; каждого хватали полицейские, снова избивали и сдирали одежду. Это повторялось снова и снова. Некоторые заходились в истерическом смехе. Кто-то за несколько минут превращался в старика. Когда дар (проклятие?) предвидения так безвозвратно подвел Лизу, когда ее мужа подняли с постели и увели, она за ночь поседела, — то, о чем писали в книгах, оказалось правдой. Теперь то же самое происходило у нее на глазах. Среди тех, кого пригнали вслед за ними, она увидела Соню: пока девушку раздевали и вели на расстрел, ее иссиня-черные волосы стали белыми. И такое случалось со многими.

Выстрелы доносились из-за высокой отвесной стены. Немцы разбивали людей на небольшие группы и гнали сквозь отверстие, спешно прорытое в песчанике. Стена все скрывала, но, конечно, люди понимали, куда их привели. Правый берег Днепра весь изрезан глубокими оврагами, а этот был огромным, широким и глубоким, как настоящее горное ущелье. Если крикнуть, стоя на одной стороне, до противоположной звуки едва долетят. Крутые склоны кое-где нависали над землей; внизу струился небольшой ручеек с прозрачно-чистой водой. Вокруг разбросаны кладбища, рощи и участки возделанной земли. Местные жители называли это место Бабьим Яром. Коля часто играл здесь с приятелями.

Обреченные на смерть люди все без исключения прикрывали руками низ живота. Большинство детей тоже. Кто-то из мужчин получил удар в пах, но все-таки главной причиной была инстинктивная стыдливость, которая заставляла Колю с недавних пор скрывать от нее свою наготу. И ее мальчик там, внизу, прикрылся. Он страдал от боли, но и от чувства неловкости тоже. В таком виде похоронили Иисуса. Женщины старались заслонить и грудь. Чудовищное и странное зрелище, — забота о приличиях в последние секунды жизни.

Коля до сих пор судорожно прижимал руки к паху. Он согнулся и, не переставая, дрожал, хотя она обняла его, согрела, попыталась успокоить. Он молчал. Потрясение лишило его способности говорить.

Ей самой необходимо собрать все силы и не сломаться. Надо было выдержать, даже когда, пройдя сквозь строй солдат с овчарками, сюда, шатаясь, вышла Люба Щаденко, крепко держа маленькую Надю. Ротик трехлетней девочки распахнулся в беззвучном вопле. Лица Любы, Ольги и Павла, показавшихся вслед за матерью, заливала кровь. Их бабушку Лиза не увидела. Ей показалось, что, когда Люба стягивала платье, она на какое-то мгновение подняла голову и бросила осуждающий взгляд на подругу. На самом деле, в тот момент она не могла ничего увидеть. Раздевшись, Люба стала возиться с пуговицами надиного платья, но слишком медленно. Полицейский, разозлившись, вырвал у нее ребенка, словно мешок с картошкой оттащил к стене, и, размахнувшись, бросил вниз.

«Дева Мария… Ora pro nobis…» Лиза бормотала молитвы своего детства, зажмурив глаза; сквозь опущенные веки неудержимо рвались наружу слезы.

Такое невозможно выдумать, все происходило на самом деле. Лиза ничего не слышала: ни разъяренных криков, ни воплей и стонов, ни стука пулеметных очередей. Как в немом фильме. По голубому небу неторопливо проплывали белые кучевые облака. Она даже начала сомневаться, что за песчаной стеной происходят какие-то страшные вещи. Что может быть ужаснее того, что пережили они сейчас, или по крайней мере сравняться с этим? Непонятно, куда деваются люди, но их не убивают! Она так и сказала Коле: «Нас просто пугают. Вот увидишь, скоро мы вернемся домой, там ты встретишь Пашу и всех остальных». Она сама не могла убить даже таракана, и не понимала, кому и зачем нужна смерть стольких людей? Немцы выстраивают их на краю оврага, стреляют поверх голов, и, вдоволь насмеявшись, велят одеться в чистое и занять места в поезде. Бред, но альтернатива казалась гораздо большим безумием. Она почти убедила себя, и продолжала так думать даже после того, как услышала слова украинского офицера: «Сначала расстреляем евреев, потом вас выпустим».

Он обращался к молодой женщине, Дине Проничевой, работавшей в Киевском театре кукол. Лиза как-то раз встречалась с ней и сразу узнала. Пожилая пара, скорее всего, ее родители, которых отправили сюда раньше, махали ей, чтобы дочь попыталась выбраться. Дина не стала раздеваться. Она уверенно подошла к украинскому офицеру, стоявшему у холма. Лиза услышала, как девушка потребовала, чтобы ее отпустили. Она предъявила содержимое сумочки. Дина никак не походила на еврейку, — еще меньше, чем Лиза с ее длинноватым носом, — фамилия у нее была русской. Она говорила по-украински. Офицер поверил ей и обещал выпустить позже. Теперь она сидела немного ниже Лизы. Как почти все обитатели холма, она опустила голову, закрыла лицо руками, — сказались чудовищное потрясение и горе, а еще, возможно, девушка боялась, что кто-то узнает ее и крикнет: «Она грязная жидовка!» в надежде спасти собственную шкуру.