Ребекка Маккаи - Запретное чтение

— Зато он познакомился с Лабазниковыми! — сказала я. — Это было весело! Правда, у него случился небольшой приступ астмы, но все кончилось хорошо.

— Да-да, я кое-что слышал об этом.

— Значит, Леон тебе рассказал. А, слушай, с днем рождения! — спохватилась я. — Я ведь за этим тебе и звоню!

Я вдруг поняла, что по моему голосу наверняка слышно, сколько я выпила, и попыталась говорить медленнее и отчетливее, как будто этот трюк удавался хоть кому-нибудь во всей печальной истории.

— Точно! — воскликнул отец. — Подарок не обязателен!

Я решила взять быка за рога. Я была в том состоянии работоспособного опьянения, когда принятые решения проносятся мимо как телеграфные столбы на скоростной трассе.

— Дядя Леон рассказал мне настоящую историю шоколадной фабрики, — сказала я. — Наконец-то я ее узнала.

— А, да, — откликнулся отец без тени удивления в голосе. Его тон можно было описать как безразличный.

— Он рассказал, как все было на самом деле, — уточнила я. — Мама знает?

— Послушай, что я тебе скажу, — начал отец вместо ответа на мой вопрос. — Ты вот считаешь, что тебе не нужна отцовская помощь, но это не так. Тебе нужны деньги, и мою машину тебе тоже надо бы взять.

— Пап, я в Вермонте. Я не могу взять твою машину.

— Ты напрасно так этому удивляешься. — Отец вдруг вернулся к прежней теме. — Дети совершают глупости, это всем известно. Это-то и есть мораль истории про шоколадную фабрику, понимаешь? Дети думают, что они все понимают, а что они понимают? Уж поменьше, чем их родители, в любом случае.

Я не могла переставить его слова так, чтобы до меня дошел их смысл. Он как будто сердился, но непонятно было на кого: на меня за то, что не сумела чудесным образом прознать раньше, как все произошло на самом деле, на себя самого или, может, как это ни удивительно, на Иэна за то, что он предал родителей и решил, что понимает в жизни больше, чем они.

— Чушь собачья, — сказал он, и я услышала звон разбившегося стакана.

Мне только теперь стало понятно, что отец-то и сам пьян, что уже почти полночь, что сегодня ему исполнилось шестьдесят четыре года и что я — самый трезвый участник этого телефонного разговора.

— Пап, мы можем поговорить об этом позже, — сказала я и услышала, как Иэн повернулся на другой бок и тихонько пискнул во сне.

— Нет, я тебе прямо сейчас расскажу, какие глупости совершают взрослые. Про восьмилетних идиотов мы уже знаем, так? И вот этот самый мальчик, про которого рассказал тебе дядя Леон, дорастает до двадцати лет и понимает, что натворил. В первый раз это понимаешь в девять лет, потом еще раз — в десять, потом в одиннадцать, в двенадцать, но каждый раз оказывается, что то, что ты понял год назад, было ерундой, на самом деле все в сто раз хуже. И тогда у тебя сердце наливается свинцом.

Отец почти кричал в трубку, и мне казалось нестерпимо печальным, что он так старательно избегает говорить от первого лица. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы он остановился, но остановить его теперь было бы еще более жестоко с моей стороны, чем затевать весь этот разговор.

— А когда тебе исполняется двадцать, ты оказываешься перед выбором: то ли покончить с собой, то ли отомстить всему миру. И вот я пишу книжечку толщиной в восемь страниц о том, как русским детям промываются мозги, и посреди ночи проталкиваю ее под дверь каждой московской квартиры. Ну хорошо, не каждой квартиры, но всего книжечек было пятьсот штук. А потом я беру картошку и забиваю ее в выхлопные трубы автомобилей, ждущих партийных лидеров у правительственных зданий. Не для того, чтобы убить их, потому что в СССР всем хватает ума осматривать машину, прежде чем ее завести. Но я просовываю в ручку автомобиля свою книжечку и заталкиваю в трубу картофелину, вполне прозрачное послание, правда? Я таскаю за собой огромный мешок картошки, и никто не задает мне никаких вопросов. Никто не обращает внимания на молодого человека с мешком картошки. Для меня это большой сюрприз, потому что я-то был уверен, что меня подстрелят. Люси, понимаешь, я думал, что меня убьют, и мне было на это плевать. Не потому что я хотел расстаться с жизнью, а потому что был уверен в своей правоте.

Я легла на кровать и постаралась сфокусировать взгляд так, чтобы вместо двух окон на дальней стене увидеть одно. Я пыталась осмыслить последнюю фразу отца. Если мы с ним и унаследовали какую-то черту у великих воинов и беглецов из рода Гулькиновых, то этой чертой была отчаянная уверенность в том, что ты всегда поступаешь правильно. И кстати, не такая уж это и плохая черта. Мы ведь и в самом деле были правы. А о том, чтобы еще и поступать правильно, мы беспокоились куда меньше. Мы были правы, и осознание этого было нам дороже жизни.

— Поэтому ты и убежал, — догадалась я.

— Нет.

Из трубки донесся шум — у отца что-то падало, ломалось, разбивалось, слышно было, как он шагает по комнате, расшвыривая предметы, попадавшиеся под ноги.

— Из-за этого убежал Юрий, — сказал он. — Твой родной дядя Юрий, настоящий, не какой-нибудь там фальшивый, понимаешь? Кто-то сказал полиции, не знаю, что-нибудь вроде «это сделал мальчишка Гулькиновых». А может, они даже имя его назвали, мы ведь были похожи как две капли воды. И вот он спит с какой-то девчонкой в лесу, а к нам в пять утра заявляется полиция и спрашивает Юрия, и мать доказывает им, что я не Юрий, и они, слава богу, ее не арестовывают. Они часто поступали именно так — забирали матерей. И вот один из них, тот, который помоложе и поглупее, говорит, что они придут на следующую ночь, и тогда тот, что постарше, дает ему оплеуху — шарах !

— И тогда Юрий убежал в Румынию, — подсказала я.

— Его подстрелили на границе. Шесть выстрелов в грудь. Двоюродный брат Антон узнал об этом и рассказал нашей матери.

— Ты в этом не виноват, — поспешила я утешить отца.

— Решила стать моим психологом? Я скажу тебе кое-что из области психологии: мы в Америке. Здесь не от чего бежать. Вот почему я забрался в такую даль.

Наверное, мне бы следовало притвориться, что он говорит не обо мне, но сил не было.

— Я не бегу, — попробовала я возразить.

— Вот что бывает, когда мы не доверяем родителям. Дети понятия не имеют, что для них ценнее всего.

— Это ты меня называешь ребенком? — спросила я, в основном для того, чтобы убедиться, не об Иэне ли он говорит.

— Конечно. Ты — ребенок, а я — очень старый человек, и у меня сегодня день рождения. Я ложусь спать. На боковую.

Я дождалась, чтобы он первым положил трубку, и понадеялась, что мама еще не спит и проследит, чтобы он нормально добрался до постели. Но мамы рядом с ним конечно же не было, иначе я бы слышала, как она пытается его утихомирить и просит отдать ей стакан.

В ту ночь мне снилось, что Леон Лабазников тонет в реке и что-то кричит, но слова уносит течение. Мне пришлось подойти к самой воде, чтобы его услышать, а побежать за помощью я почему-то не подумала. «Люси! — кричал он. — Что такое половина русского? Половина русского, а?»