Ребекка Маккаи - Запретное чтение

— А как же ваши кредитки? — спросил Иэн.

Он так сильно дул на суп, что тот выплескивался из ложки и разлетался брызгами по всему столу.

— Я не хочу ими пользоваться, — ответила я. — Потому что тогда нас будет легко обнаружить.

— Не беспокойтесь из-за этого слишком сильно, — утешил меня Иэн. — У меня есть идея.

Он достал из пакета книги о Вермонте и положил перед собой на столе.

— А пока нам просто необходимо выяснить, где жили парни с Зеленых гор, — серьезно произнес он.

Я раскрыла книгу по истории, а Иэн взял путеводитель. Пробежав глазами несколько первых глав, я поняла, что Джейк, пьяный дровосек, похоже, был прав. В Вермонте беспрестанно велись бои: то ирокезы прогоняли отсюда другие племена, то французы требовали отдать здешнюю землю Новой Франции, то приходили голландцы, то англичане, то опять французы и опять англичане, то Массачусетс, то Нью-Йорк, то Нью-Гемпшир. Вермонт был самостоятельным государством четырнадцать лет — достаточно долго, чтобы напечатать собственные деньги, достаточно долго, чтобы его отважные жители заслуженно начали поздравлять себя с победой и полагать, что спустя столетия школьники Вермонта станут считать парней с Зеленых гор отцами-основателями и строителями счастливого будущего. Они были достаточно самостоятельны, чтобы собрать собственную армию для участия в Войне за независимость и сражаться за еще чью-то свободу.

А потом они вдруг сдали позиции, присоединились к остальным и превратились в штат номер четырнадцать. Слишком поздно для того, чтобы стать одной из первых белоснежных звезд на флаге, слишком рано для того, чтобы стать пограничным штатом. Но и после этого поток людей не прекратился — Джейк-дровосек ничего не выдумывал. Фермеры пытались что-то здесь выращивать, но без особого успеха. В шестидесятых были хиппи, в семидесятых — коммуны, и хотя на этом книга заканчивалась, выражая «надежду на новое светлое будущее штата Вермонт», Черч-стрит была прекрасной иллюстрацией того, что произошло дальше: лыжники, художники, путешественники с рюкзаками за плечами, политические идеалисты, беглецы прибывали в свободный штат, чтобы противостоять всем Джейкам мира. Вот и мы явились сюда, потому что нам тоже понадобился Вермонт. В качестве чего? Наверное, убежища.

Иэн опустошил тарелку, но попросил официантку, чтобы она принесла еще белого хрустящего хлеба, который полагался к супу. Он положил два кусочка на блюдце рядом с моей кофейной чашкой, а оставшиеся два принялся намазывать маслом и заталкивать себе в рот, как будто собрался впадать в спячку.

— Мисс Гулл, — сказал он, когда рот у него наконец освободился. — Мне нужно задать вам один вопрос.

— Спрашивай все, что хочешь, — отважно отозвалась я, почувствовав, как всплеск адреналина разом смыл все мое похмелье.

— Так вот, — начал он, снова набив рот хлебом. — Вы вкусили Иисуса с перцем?

— Знаешь, я смогу ответить на твой вопрос, но только если разберу, что ты говоришь.

Иэн старательно проглотил все, что было у него во рту, и повторил глотательное движение еще несколько раз, словно старался избавиться даже от самых маленьких крошек.

— Я говорю, вы впустили Иисуса в сердце? — спросил он.

— Нет.

У меня снова разболелась голова. Мне не хотелось напрасно обнадеживать Иэна, но и сердить его не хотелось.

— Но я все об этом знаю, — поспешила объяснить я. — Не трать время на убеждения — скорее всего, из этого ничего не выйдет.

Он пожал плечами.

— Да ничего страшного, — сказал он. — Просто нам в этой нашей субботней школе дали такое задание: я должен посвидетельствовать о Христе трем разным людям.

Похоже, он и в самом деле совсем не расстроился. Я вздохнула с облегчением: я успела было подумать, что, возможно, именно за этим он и завез меня в такую даль и что это был какой-то извращенный замысловатый план, одобренный его родителями.

— Ну и как, это считается? — поинтересовалась я.

— Наверное. Тем более что перед едой я помолился за спасение вашей души.

— Прекрасно.

— Вообще-то надо было, чтобы мы молились вместе, но я подумал, что вы, наверное, не захотите.

— Ты угадал, — согласилась я и, на секунду задумавшись, обвела рукой разрисованные граффити церковные скамьи и витраж за спиной у бармена. — Может, тебе зачтутся дополнительные очки за то, что ты привел меня в этот чудесный собор?

Иэн в ответ только насмешливо закатил глаза.

— Ладно, а теперь ты ответь мне на вопрос, — решилась я. — Тебе нравится ходить на эти занятия? По субботам.

— Там в одном учебнике есть комиксы.

— Хорошо. Но как ты себя чувствуешь после этих уроков? Лучше? Или хуже?

Он снял очки и вытер их салфеткой.

— Вы, наверное, не совсем правильно понимаете, что это за уроки, — сказал он наконец. — Мы вообще-то там ничему не учимся. Я бы лучше ходил на какое-нибудь, не знаю, рисование или там лепку.

— Кажется, я знаю, что это за уроки, — возразила я. — Это ведь пастор Боб, правильно?

На лице Иэна отразились поочередно удивление, радость и, под конец, неприкрытый ужас.

— Это занятия для мальчиков, которые как бы еще недостаточно выросли. Ну, типа, для тех, кто ростом ниже остальных.

— Вообще-то ты для своего возраста довольно высокий.

— Это да, но у меня, типа, со спортом плоховато. И эти занятия вроде как должны мне с этим помочь. Ну и еще чтобы научиться ладить с людьми.

— И как, уже помогает?

Иэн достал из кармана пустой ингалятор и впрыснул себе в рот последние молекулы лекарства, приставшие к дну баллончика. Он на десять секунд задержал дыхание, загибая по одному пальцу в секунду, пока не сложил обе ладошки в кулаки. Затем он медленно, но шумно струей выпустил воздух из щек и сказал:

— Вообще-то я их ненавижу, эти занятия.

Наконец, спустя шесть дней, просвет, которого я так ждала.

— Знаешь, — произнесла я очень серьезно, — об этом вашем пасторе Бобе ходит дурная слава.

— Дурная слава — это ведь про преступников? Он что — преступник?

— Нет, — ответила я, хотя кто мог знать наверняка? — Дурная слава — это когда человек очень известен, но известен в плохом смысле. Очень многие люди — журналисты, адвокаты и другие священники — считают, что он учит людей неправильным вещам.

Иэн указал на меня суповой ложкой и сказал голосом телеведущего:

— Это очень любопытное наблюдение, мадам!

Я бросилась в наступление, не дожидаясь, пока он начнет примерять на себя новые голоса или превратит разговор в беседу об адвокатах. Я собиралась сформулировать свою мысль как можно более расплывчато, чтобы она прозвучала потактичнее, — сказать что-нибудь о том, как люди любят друг друга. Но я так устала от осторожных разговоров, к тому же у меня болела голова после вчерашнего, а еще я, как выяснилось, происходила из рода суицидальных борцов за свободу, так с чего же мне было нарушать традицию? Я сказала так: