Фабио Джеда - И в море водятся крокодилы

Передо мной сидел полный господин, который сразу открыл портативный компьютер и стал работать. На каждой станции, где мы останавливались или поезд хотя бы замедлял ход, я наклонялся над его компьютером и говорил: «Please Rome, please Rome». Но мы друг друга не понимали, и это превратилось для меня в большую проблему. Каждый раз, когда я произносил: «Please Rome, please Rome», он отвечал мне: «No rum, no rum», а все потому, что я «Rome» произносил как «rum» — ром.

В какой-то момент, взбесившись от моих постоянных «Please Rome, please Rome», полный господин разозлился, даже пришел в ярость, и заорал: «No rum. Нет! Хватит!» — встал и ушел прочь. Я испугался, как бы он не вызвал полицию. Но вместо этого он через несколько минут вернулся с банкой кока-колы и сердито брякнул ее передо мной со словами: «No rum. Кока-кола. No rum. Drink. Drink».

До меня не сразу дошло, что происходит, но от кока-колы никогда не стоит отказываться, поэтому я открыл банку и выпил ее, размышляя, какой же странный этот тип: сначала рассердился, а затем принес мне банку колы в подарок. Или нет? В общем, когда мы подъезжали к очередной станции — я сидел все там же и потягивал кока-колу, — я снова вырос перед ним, сама невинность, и сказал: «Please Rome, please Rome». И только тогда он догадался: Рим. Не rum. Рим.

Он кивнул.

И жестами принялся объяснять мне, что он тоже едет в Рим, и что на центральном вокзале — он называется Термини — мы сойдем оба, и что я могу не беспокоиться, потому что это конечная остановка. Итак, мы оба вышли из поезда в Риме. На платформе он пожал мне руку, этот полный господин, и сказал: «Bye bye». Я ответил: «Bye bye». И мы разошлись.

Площадь перед вокзалом была буквально забита машинами, людьми, автобусами. Я обошел все желтые указатели, прежде чем отыскал номер 175. Я знал, что мне надо ехать до конечной остановки.

Уже в темноте я добрался до Остиенсе. Вокруг меня была куча народу, из тех, кого вы зовете бродягами, а я называю бедолагами, но ни единого афганца. Затем я увидел длинную шеренгу людей, выстроившуюся вдоль стены, и там, там я нашел афганцев. Я встал в очередь рядом с ними. Они объяснили мне, что ждут, когда начнут раздавать еду, а занимаются этим монахи из какого-то монастыря, и что, если ты попросишь, они тебе дадут еще и одеяло, чтобы укрыться, и картон, чтобы устроить себе место для сна.

— Ты голоден? — спросил монах, когда очередь дошла до меня.

Я представил, что бы он мог меня спросить, и кивком головы подтвердил — да. Он дал мне два панино и два яблока, вот так.

— Как ты находишь место, где хотел бы остаться, Энайат? Как ты отличаешь его от других?

— Мне не хочется оттуда уезжать — так я его и узнаю. Разумеется, вовсе не потому, что это место какое-то идеальное. Идеальных мест не существует. Но есть места, где тебе, по крайней мере, никто не пытается сделать плохо.

— Если бы ты не обосновался в Италии, если бы ты решил ехать дальше, куда бы ты отправился?

— Не знаю. В Париж, наверное.

— А в Париже тоже есть место наподобие Остиенсе?

— Да, если не ошибаюсь, какой-то мост. Сейчас я уж и не вспомню какой, но до него можно доехать на автобусе. Я даже знал номер этого автобуса. Но сейчас, к счастью, уже забыл его.

У меня в кармане лежали двести евро, сбережения, сделанные в Греции. Мне нужно было быстро решать, что делать дальше. А вдруг у меня появится необходимость оплатить билет или что-то в этом роде? Я ведь не мог надеяться, что деньги начнут размножаться у меня в кармане, как популяция животных, верно? Именно в такие моменты ты начинаешь давать своему будущему странные имена, а мое будущее звалось Пайам.

Как я уже говорил, я знал, что Пайам в Италии, но не знал, где точно, а поскольку в Италии живет куча народу, мне нужно было хорошенько попотеть, чтобы его найти. Короче, я принялся искать его, называл его имя всем, и, всех замучив, однажды я встретил одного молодого человека, который сказал мне, что у него есть друг, живущий теперь в Англии, и что, кажется, он упоминал о парне с таким именем: он познакомился с ним в лагере беженцев в Кротоне, в Калабрии. Разумеется, это мог быть совершенно другой Пайам, ведь мой друг не единственный, кто носит такое имя.

Мы позвонили в Лондон другу того молодого человека, нашедшему работу в каком-то баре.

— У меня есть номер мобильного телефона Пайама, могу дать, если хочешь, — сообщил он.

— Ну, конечно! — ответил я. — А ты не знаешь, где он живет?

— В Турине.

Я записал номер на каком-то листочке и набрал его, даже не выходя из телефонной кабинки.

— Алло?

— Да. Алло! Могу я поговорить с Пайамом?

— Это я. Кто это?

— Энайатолла Акбари. Из Навы.

Молчание.

— Алло! — повторил я.

— Да, я тебя слушаю.

— Это Энайатолла Акбари. Из Навы.

— Я понял. Но это невозможно.

— Это ты, Пайам?

— Да, я Пайам. Это правда ты, Энайатолла? Откуда ты звонишь?

— Из Рима.

— Это невозможно!

— Почему невозможно-то?

— Как ты очутился в Италии?

— Ну вот еще! Это как ты очутился в Италии?

Пайам долго не мог поверить, что это я. Задавал мне каверзные вопросы о нашем селении, о моих родителях и своих. Я ответил на все. Наконец он сказал:

— Что ты собираешься делать?

— Не знаю.

— Ну, тогда приезжай в Турин, — предложил он.

Мы попрощались, и я отправился на вокзал Термини, чтобы сесть в поезд. Именно тогда, насколько я помню, я выучил первое свое итальянское слово. Я попросил одного афганца, уже жившего какое-то время в Италии и неплохо выучившего язык, проводить меня, помочь купить билет и найти нужный поезд. Он зашел со мной в вагон, огляделся, выбрал одну синьору приятной наружности и заговорил с ней. Он ей сказал: «Ему нужно выйти в Турине». Потом объяснил мне: «Выйти. Помнишь иранское выражение „фи тих“, „в лабиринте“? Оно звучит похоже». Я это запомнил и даже сумел произнести «фийти Турин, фийти Турин», чтобы не вышло такого конфуза, как с Римом.

В дороге синьора спросила, есть ли кому позвонить, чтобы меня встретили на вокзале Порта Нуова. Я дал ей номер Пайама, она позвонила ему и сообщила, когда мы прибываем и куда. Все прошло хорошо. В Турине на платформе, среди тележек носильщиков, гор багажа и толпы детей, возвращавшихся с экскурсии, мы с Пайамом с трудом узнали друг друга. Последний раз мы виделись, когда мне было лет девять, а сейчас пятнадцать, он — года на два или на три старше меня. Наша речь звучала необычно, впрочем, в детстве мы этого совсем не ощущали.

Пайам сам вызвался проводить меня в Комитет по делам несовершеннолетних иностранных граждан, даже не дав мне времени привыкнуть к архитектуре города или свежести воздуха (была середина сентября). Он сразу меня спросил — я еще ощущал тепло его дружеских объятий, — что я намерен делать, потому что нельзя долго оставаться в неопределенности. Неопределенность — состояние нездоровое для тех, у кого нет вида на жительство. Я глядел в окно кафе, куда мы зашли выпить чашку капучино («Я знаю место, где готовят лучшее капучино в городе», — сказал Пайам), и думал о парнишке из Венеции и синьоре из туринского поезда, которые мне так понравились — понравились настолько, что мне захотелось жить в той стране, где живут они. Если все итальянцы такие, думал я, кажется, это как раз то место, где можно остаться. К тому же, сказать по правде, я устал. Устал от постоянных переездов. В общем, я сказал Пайаму: «Я хочу остаться в Италии». А он ответил: «Хорошо».