Елена Крюкова - Серафим

Настя встала. Я вцепился в край сети. Стал тихо перебирать руками.

Подтаскивал к лодке сеть. Глаза мои стали видеть сквозь воду. Сквозь небо. Я тащил сеть, и сердце прыгало, и звезды буйствовали в зрачках, звезды остро кололи лоб, рот, шею. Дышал тяжело. Слышал дыхание Насти. Сеть все тяжелела в руках. Я будто чугунный шар со дна тащил. Будто – Луна заплыла в сети, серебряная, круглая, золотая Луна, и тяжкий сверкающий шар Луны мне не вытащить никогда, не закинуть вновь на небо.
Пальцы Насти, вцепившиеся в сеть, побелели. Она слегка приоткрыла рот.
Над черно-синей водой, полной диких пляшущих звезд, быстро и бесшумно летела огромная, с птичьим размахом слюдяных крыльев, с остро поблескивающим синим брюхом, безумная стрекоза.

Мы оба стали тянуть сеть, а в ней – вот, я видел уже – билось, сверкало, играло! Безумье мое! Солнце мое! Огромная Рыба! С лодку величиной! Я никогда не видел таких! Я…

Я сходил с ума. Рыба билась. Она теряла Свою золотую чешую, оставляя ее в ячеях сети. Она крутилась, переворачивалась, и я видел ее безумный, вытаращенный, оранжевый, с синим ободом, вечный, зрячий глаз, он глядел на меня, подводный ли, небесный Судия, он глядел и вопил мне, Ее глаз: я знаю все про тебя! Я все про вас знаю, безумцы! Никогда вы не станете мудрыми! Вы всегда будете ловить и убивать, ловить и убивать! И – варить уху в прокопченном котле на берегу, на сыром песке! И – жрать нас, небесных и вечных, жевать, глодать, глотать, потому что вам пища нужна, а не вечное, золотое безмолвие наше! Вы не знаете, что такое безмолвие! Вы не знаете, что такое жизнь истинная! Вы думаете, что живете! А вы – лишь – умираете, умираете, у-ми-ра…
Голова Рыбы поднялась над поверхностью воды. Она глотнула голубой пастью ночной воздух, и губы Ее порозовели, словно там, над заречным лесом, уже разгоралась заря. Звезды густо, пьяно сыпались в Ее раззявленный, орущий рот. Она молча, страшно орала. Плавники Ее топырились.

«Знаю! – прокричал бешеный оранжевый, солнечный глаз. – Я знаю все!»

Наши руки потянули вместе. Наши руки вцепились в сеть, в последнюю надежду, в последний край, в последний обрыв. Наши руки держали то, что рвалось и вырывалось, что уходило и убегало, утекало навсегда, то, что было не поймать никому и никогда.
И я вдруг понял всем нутром, всем собой, и всем, что билось и сияло надо мной и подо мной: если мы отпустим Ловчую Сеть, если мы не сдюжим, ослабеем, выпустим ячею – то всему конец, и лодка перевернется, щедро и жадно черпнет бортом черную воду, и мы, вместе с сетью, вместе с бьющейся в ней Золотой Рыбой перевалимся через борт, упадем в воду, и Она, Золотая, нас вдвоем сильно, бесповоротно потянет на дно, и мы хлебнем черной густой, как нефть, последней воды, и вдвоем мы на дно пойдем, во тьму, в черноту, в зенит, под пустой, еще никем не расписанный мощный купол, полетим головой вперед в последние, бедные, нищие, жемчужные звезды.

Лодка наклонилась. Лодка все-таки черпнула бортом глоток воды.
Сухое просмоленное дерево жаждало.
«Жажду!» – выдохнул в муках Господь на Кресте.
Жаждет все. Жаждет тварь. Жаждет древо и мертвый камень.
И Смерть – жаждет – нас.
А мы – жаждем друг друга. И – жизни вечной!

Боже, Господи Боже…
Помоги…
Настя стояла на коленях в воде. Вода хлюпала на дне лодки, плескала в борта. Рыба ударилась сначала золотой, тускло горящей головой, потом тяжелым хвостом о борт, и лодку мощно качнуло. Мы последним усильем потянули, вытянули сеть на себя, на грудь, и Рыба, яростно, весело двигая, биясь всем Своим сильным, гладким сверкающим золотым телом, свалилась в лодку, нам под ноги, под колени, под животы. И мы глядели на Ее беззащитный, серебряный, белый и нежный живот, выносивший бесконечную икру далеких звезд.

Настя упала грудью вперед, на Рыбу, навалилась на Нее и схватила Ее за жабры, вцепилась в них. Глаз Рыбы горел поднебесно. Хвост бился. Жабры тяжело раскрывались, и внутри них горели костры, мерцал уголь, дышало подземье, куда мы все уйдем.
Я схватился за весла. Уключины скрипели пронзительно, томяще. Я правил лодку к берегу. Скорее. Скорей. Вот лодка торкнулась носом в песок. Я выскочил прямо в воду, Настя тоже, и мы оба подсунули руки под Рыбу и, не вынимая Ее из сети, потащили к берегу.
Вот мы все на берегу. Вот угли потухшего рыбачьего костра у самой воды. Вот лодка наша. Вот наша чудесная ночь.

Я глядел в лицо Насте. Прядями горячий ветер заклеил ей щеки и рот.

Мы выпростали Рыбу из спутанной, в водорослях и мелких рыбешках, старой сети. Жабры вздымались предсмертно. Глаз глядел чистым золотом боли и прощенья.

Настя встала передо мной. Ветер бросал по плечам ее косы.

Я коснулся губами губ Насти. Между нашими лицами вспыхнул свет.

Настя наклонилась, и Рыба Сама, я видел это, легла, вплыла ей на руки, в руки.
Настя держала Рыбу на руках, как ребенка. «Все живое на руках у девочки, на руках у женщины – дитя, все живое – ребенок наш. Не убий живое. Помоги живому. Спаси живое. Сохрани. Отпусти. Выпусти…»

Настя, с Рыбой, как с ребенком, на руках подошла, босиком по сырому песку, к воде.

Настя подняла Рыбу над головой. Я глядел на золотую чешую, как ошалелый. Вода лилась с Рыбы, капала Насте на волосы, на лицо, на шею, на затылок. Тяжелые золотые капли лились, и золотой свет обнимал Настино лицо. Она стояла, облитая серебряным и золотым светом.

Настя, с поднятой над головой Рыбой, зашла в воду по щиколотки. По колено. Шла дальше. Вода подошла к ее животу. Я видел – она поняла меня.