Алексей Козырев - Трансплантация (сборник)

Денис замолчал и посмотрел вниз на тёмные волны Фонтанки.

Мимо проплыл грязненький чёрный трудяга-буксирчик и приветственно гуднул. Мы дружно помахали ему, и Чижик чуть заметно повернул свою маленькую, с открытым ртом, бронзовую головку в шапочке из первого питерского снега и проводил этот кораблик долгим печальным взглядом.

— А Антон всё-таки подобрал секретный код к ноутбуку, — с гордостью за друга вступил в беседу Влад. — Он теперь часто у нас бывает, и Вера Михайловна тоже. Она очень о нём заботится.

— Да, Антон талантливый парнишка, — поддержал сына Денис. — Вот школу закончит, обязательно возьму его к себе в новую фирму.

В этот момент случилось то, чего я так опасался, оставляя автомобиль на набережной под знаком «Остановка запрещена», — точно за моей машиной притормозила чёрная милицейская «тойота». Из нее вышел высокий плотный мужчина в тёмной кожаной куртке. Я полез было в пальто за правами, но, посмотрев в улыбающиеся и приветливые глаза мужчины, вытащил руку из кармана и протянул её для дружеского рукопожатия.

В самом начале две тысячи второго года меня пригласил на разговор губернатор Санкт-Петербурга Владимир Яковлев.

Проведя блиц-разведку в кабинетах да коридорах Смольного (кое-кого всё-таки знаю), выяснил, что, скорее всего, мне поступит предложение поработать в составе городской комиссии по помилованию.

Не то из газет, не то по телевидению, но краем уха я уже слышал, что Президент принял решение о расформировании Российской так называемой «комиссии Приставкина» (блистательного писателя, а как позже оказалось, и прекраснейшего человека) и передаче её полномочий в регионы. Так что коридорный Смольный, похоже, на этот раз был прав.

Поразмышляв пару бессонных ночей, посоветовавшись с друзьями, я твёрдо решил — откажусь. Тюрьмы да колонии, статьи Уголовного кодекса да протоколы осмотра мест преступления — я любитель окунаться во что-то новое, ранее мною не изведанное, и, кстати, всегда чувствовал себя при этом уверенно и комфортно, но окунаться именно туда мне не хотелось вовсе.

А главное — эти предстоящие встречи с чужой болью, горем, безысходностью. Хорошо зная себя, свой характер, я также понимал, что, увы, не смогу просто сталкиваться, встречаться… Я буду эти чужие судьбы и чужие страдания постоянно носить в себе.

А судеб несчастных этих там — пруд пруди. Ведь за каждой просьбой о помиловании стоит далеко не одна судьба просящего милости, а и судьбы его близких, родственников, друзей. Но ведь есть ещё судьба потерпевшего. И у него есть родные и близкие люди, а значит, опять судьбы. Вправе ли я судьбы этих, однозначно, несчастных людей решать?

Казнить нельзя помиловать. Пусть раз за разом ищут другие, — в какое место сего недоработанного королевскими бюрократами указа приткнуть этот замусоленный частым пользованием знак препинания. Другие! Не я!

Короче, нет. Не нужна мне эта ЗАПЯТАЯ В КАРМАНЕ. Своих проблем да бессонных ночей с запасом хватает. Откажусь, и всё!

А тут ещё и жена, от кого-то прознав о грядущем мне предложении, с умным видом заявила, что, если я соглашусь, то первое же прошение, которое я получу, будет как раз её — прошение о разводе. Кстати, так и сказала — не ходатайство, а именно прошение.

Во всех там самых-пресамых высоких указах, кодексах и других чиновничьих наработках — везде читаешь — «ходатайство». С самых высоких трибун, правда, с ударениями в совершенно непредсказуемых местах — всегда слышишь — «ходатайство».

Ухо, надо сказать, и раньше резало. Притом не только из-за ударения. Полез в словари разные. Правы оказались и ухо, и жена. Не правы указы, сколь высокими чинами они бы ни подписывались. И уста, сколь высоким лицам государства российского эти уста ни принадлежали. Негоже самому за себя ходатайствовать.

За других — извольте. За себя родного, увы…

Ну да ладно. Мне-то какое дело? Я ведь отказываюсь…

В марте этого же года я как председатель комиссии по помилованию Санкт-Петербурга открыл в Смольном её первое заседание…

Сейчас мне трудно сказать, почему я принял такое решение. Почему согласился? Что меня подтолкнуло? В первую очередь, конечно же, сострадание к оступившимся людям. Особенно к молодым. К тем, кто впервые и чаще всего крайне обидно и нелепо переступил грань между грязной, душной, забитой до предела камерой и остальным миром. Это только физически нас разделяют толстые стены, колючая проволока, прочные решётки и тяжёлые железные двери. А когда к совершенно абсурдным образом «сложившимся обстоятельствам» в нужном месте и в нужный момент примешиваются собственная удалая дурь, мальчишеская безответственность и русское авось, грань эта чаще всего оказывается зыбкой и почти невидимой.

И всё! И помочь некому!

А может быть, окончательное решение пришло после встречи с Анатолием Игнатьевичем Приставкиным. После долгого вечернего, плавно и незаметно перешедшего в ночной разговора по душам. Под литр «Грушевой» водки.

Не знаю. Но комиссию я принял. И не раскаиваюсь.

Именно из реальных документов этой комиссии, официальных протоколов заседаний, кулуарных споров и дискуссий, как говорится, «за рюмкой чая», и рождалась предлагаемая вашему вниманию повесть «Минус один».

В ней всё или почти всё — правда! К крыльцу с тремя ступеньками, ведущими к массивной металлической двери офиса, расположенного в старом питерском доме, подошёл сухощавый высокий мужчина лет сорока-сорока пяти. На нём был дорогой, но несколько старомодный и изрядно помятый плащ. Плотные, простроченные брюки заправлены в сапоги из толстой кожи.

Такая одежда вполне могла подойти для поздней осени, но стоял август, который в этом году выдался особенно тёплым и сухим.

Мужчина поднялся на крыльцо, оглянулся по сторонам и, убедившись, что поблизости никого нет, с трудом дотянулся до небольшого, почти незаметного проёма в верхнем косяке двери. Вскоре он достал из него связку изрядно покрытых ржавчиной ключей. Немного повозившись с замками, мужчина открыл дверь. Судя по громкому скрипу несмазанных петель, её давно никто не открывал. Ещё раз внимательно оглядев улицу и прикрыв за собой дверь, мужчина уверенно нащупал выключатель. Покрытые толстым слоем пыли лампочки тускло осветили небольшой зал с кожаными офисными креслами, диваном и журнальным столиком, на котором лежали пожелтевшие от времени подшивки «Вечёрки». Из зала в глубь офиса шёл довольно длинный узкий коридор. Миновав пять или шесть кабинетов, мужчина остановился перед обитой светлой кожей дверью в самом конце коридора. Взгляд его задержался на золотистой табличке, аккуратно прикреплённой к двери: «Ветров Станислав Александрович — генеральный директор», — прочёл мужчина вслух. Его хрипловатый голос, гулко отозвавшийся эхом в пустом коридоре, дрожал от волнения.