Евгений Попов - Арбайт. Широкое полотно

— Брезгливость — реакция физиологическая, спонтанная. Ригоризм — явление рассудочное, головное. Если я брезгую говном, наступив на него, это вряд ли характеризует «высшую степень категоричности моих суждений». «You can't eat your cake and have it too». Выбирайте что-нибудь одно. Или вы писатель, или вы естествоиспытатель писательства. Думы о «канонах мейнстрима», о предпочтениях редакторов, вхождение в их размышления о законах рынка и о том, что такое искусство, сильно мешают свободному сочинительству. Точно так же сороконожка запутывается при попытке объяснить свое движение. Постоянное рефлексирование, высчитывание, что, как и кто ведет к творческой импотенции. А то, что современный PR похлеще коммунистической цензуры, на мой взгляд, кощунственное преувеличение, свидетельствующее о слабом практическом знании вами предмета. Непосредственно за коммунистической цензурой следует тюрьма или в лучшем случае изгойство, за современным пиаром — отсутствие желаемого количества денег за свое сочинительство. Если человеку хочется писать, если он не может не писать, он и пишет. А по-другому здесь не бывает. И каждый голос рано или поздно обязательно будет услышан.

— Каждое поколение решает свою проблему. Для вас проблема — «коммунисты», «тоталитаризм». Однако полагать, что проблемы других поколений по сравнению с вашей — «кощунственное преувеличение», это, при всем моем к вам уважении, ханжество. О своем практическом знании упомянутого предмета писать не хочу, но оно имеется. Вы — идеалист, если верите в «гамбургский счет» и полагаете, что «каждый голос обязательно будет услышан».

— Не только верю, но и неоднократно в этом убеждался. Об этом, собственно, вопиет вся история мировой литературы. «Умер в безвестности», «при жизни был почти неизвестен современникам» и т. д. Вы воспринимаете литературу как фабрику, а она — сугубо индивидуальное дело. И не в чушь, придуманную Шкловским, я верю под названием «гамбургский счет», а в закон сохранения энергии культуры. И я говорю не о решении проблем каждым поколением, а о физической сохранности человека. Если б я толковал об ужасах существования своего поколения по сравнению с поколением тридцатых или двадцатых, когда кровь лилась рекой и полстраны сидело в лагерях, то это тоже было бы «кощунственным преувеличением». Пока что вы свободно пишете, печатаете и читаете всё, что хотите. Вы в любой момент можете уехать за границу и вернуться оттуда. Нет, ханжество это нечто иное, вы неточны. И по-моему, пытаетесь мне сказать, что мерзости дикого капитализма и авторитарного управления страной конгениальны ужасам тоталитаризма. Я ошибаюсь?

— В давнем «Бегстве от свободы» Э.Фромм выделяет две формы тоталитарного сознания: одну мы хорошо знаем, мы при ней жили; вторая известна Западу как отказ от себя в пользу «массового общества», о ней же писали и французские экзистенциалисты. Мы это «удовольствие» узнаём только сейчас, и в общем-то непонятно, что с этим делать.

— Отказ от себя в пользу «массового общества», о котором так здорово писали французские экзистенциалисты (все, к слову, в основном левые, вроде тов. Сартра), — это все-таки добровольный выбор, а не принудительный, как при первой форме тоталитаризма. Одно дело, когда тебе противно, другое — когда страшно.

— Коммунистические «юности» и «литгазеты» были созданы специально для регулярного выпускания пара, а самиздат был в десятки, если не в сотни раз менее распространен, чем нынешний Интернет. И соответственно на этот же порядок цифр менее эффективен. Событием общественной жизни регулярно становилась всяческая ерунда, вроде того, хорош или плох был Г.Распутин (официальный В.Пикуль) или трахался ли Ленин с Инессой Арманд (самиздат). Сейчас же даже вполне официальная «Российская газета» вынуждена откликаться на процесс Ходорковского. У «бунтаря» Прилепина в этой же газете регулярно берут интервью, Пелевин стал культовой персоной даже у высших чинов государства, Сорокин получил огромную сочувственную прессу на «День опричника». Большая разница по сравнению с теми временами, когда моего приятеля-физика лишили допуска и выгнали со всех работ «за чтение и распространение антисоветского пасквиля „Доктор Живаго“». А то, что обывателя, бывшего итээра, не так живо интересуют больные темы, означает, что его сознание становится столь же буржуазным, как у любого европейца, и ему надоели все эти «яростные споры» (Е.Евтушенко). И баклажанная икра, упоминаемая в этом же его давнем стихотворении, под которую эти споры вершились. К сожалению, мы не очень-то удалились от проклятого (без кавычек) советского прошлого, и все дурное — в основном (не всегда!) оттуда. Поэтому меня теория тоталитаризма мало интересует, с меня достаточно практики.

— Не могу согласиться с тем, что всё дурное — в основном из советского прошлого. Не было там такого уголовного террора и такой милиции. Перманентного передела собственности не было — и быть не могло. И этот уровень взаимного национального ожесточения, ксенофобии… увы, много нового дурного. Еще нас, как и многие народы до нас, пугает свобода — последняя предполагает ответственность, выбор. И вот уже — поиски кумиров, фетишей, канонов… форм. По-моему, российская интеллигенция, включая «веховцев», всё время пыталась использовать государство в разборках между собой. И сегодняшняя интеллигенция очень сильно грешит сервильностью, а экспертное мнение начальника ставит выше, чем мнение коллеги. А потом уже к начальнику дорисовывается флаг, которым, по вашему мнению, интеллигенция «домахалась». Ибо признавать эту самую сервильность для нашего брата, интеллигента, смерти подобно.

— Интеллигенция, интеллигент — категории совершенно секретные и опасные. За правильным применением этих понятий наверху строго следят. Вот, например, писатель идет по берегу моря или по тропинке в лесу и начинает понимать природу и явления. Он быстро записывает, что понял, и радуется, считая себя настоящим интеллигентом. Его показывают по телевизору, ему пишут письма читатели и т. д. И вдруг не удержался писатель и залез в черную кожаную сумку старушки нищенки, стащил у нее кусок мягкого белого хлеба. Немедленно собирается Секретный Совет и лишает писателя звания интеллигента. Писателю об этом не сообщают, и он еще больше считает себя интеллигентом. Но чувствует — что-то не так, что-то не сходится. Он вытягивает указательный палец вверх и с друзьями и знакомыми разговаривает, как Генрих Гиммлер с простыми эсэсовцами — охранниками Бухенвальда. Дальше водка, наркотики, распад личности и отрицание интеллигенции вообще.

Или учительница русского языка и литературы, начитавшись внеклассного чтения, вдруг соблазняет ученика 9-го класса. Тут же Секретный Совет лишает ее звания интеллигентки. Она этого не знает, но погода уже изменилась. Ничто ее не радует, и она пускается во все тяжкие. Дальше — тюрьма, чесание кому-нибудь пяток и пересказ романа Л.Н.Толстого «Анна Каренина» скучающим подругам. Те считают ее интеллигентной женщиной, а она-то знает, что интеллигенции нет никакой.