Валерий Зеленогорский - Моя Ж в искусстве

папы, мужа и дедушки. В лице его они видели Отца и Сына и Святого Духа. Падчерица оплакала свою любовь к идиоту-однокурснику, огляделась по сторонам и увидела, что счастье ходит рядом, и не только ходит, но и спит, ест и даже посматривает на нее дурным глазом, забыв, как качал ее на коленях в детстве золотом. Расстановка сил была такая — ему было 37 лет, бабушке 65, падчерице 25. Дочка заперлась с мамой в спальне и сказала, что счастья нет, что она повесится или спрыгнет с крыши, все кругом твари и недоноски. Бабушка все поняла, заплакала и переехала в детскую, где сопела внучка. Вечером, гуляя по инерции с мальчиком-мужем и собакой, кокер-спаниелем, похожим на ее любимого детеныша, которого она вырастила для себя и вот теперь должна была отдать, чтобы дом не рухнул и не раздавил их всех, она долго не могла начать этот жуткий разговор, но, собравшись с силами, сказала ему, что она боится за дочь и не будет возражать, если он поможет ей пережить стресс в его постели (сказать в «их постели» она не смогла, не сумела). М.Т. похлопал глазами, сказал: «Ну что ж, будем спасать». Спасать он начал ее в ту же ночь, под сдавленные стоны бабушки-жены и сопение внучки. Все как-то наладилось, ничего явно не изменилось, только в композиции одна часть поменялась на другую, и все. В 91-м году после всех дел он влез в бизнес с подачи дяди из Совмина — последний подарок бабушки любимому, — отселил бабушку с внучкой на дачу — ребенку нужен воздух, а ему бабушка мешала радоваться жизни с новым поколением. Новая жена (естественно, гражданская), подготовленная матерью с малых лет служить мужчине верой и правдой, была незаметна и внимательна. М.Т. много работал, дома бывал редко, но жену не обижал, денег давал много, чужим ребенком не попрекал, внучку качал на коленях, как маму, и баловал, как принцессу. Приближался Миллениум. Переход в третье тысячелетие в этой семье ознаменовался переменами глобальными. Внучке незаметно стало двадцать, мама от хорошей жизни заболела раком молочной железы, ее ждала операция и инвалидность по женской части. В ночь с 31-го на 1-е вся семья сидела в загородном доме за огромным столом в мерцающем свете свечей и сверкании столового серебра. Тихо звучала музыка, в доме было тепло и пахло елью. Во главе стола сидел венец творения — М.Т., крупный мужчина с остатками золотых кудрей, с пивным пузом, купающийся в собственном соку, как астраханский балык вместе с тамбовским окороком. Ему еще не было шестидесяти, он был в полной силе. Напротив него сидели женщины, его женщины, которых он перемолол на своей мельнице, отправил их на заслуженный отдых и не выбросил на улицу, он был добр и помнил хорошее, он любил их, как умел, они любили его, понимая, что обречены потерять его как мужчину каждая в свое время. Он раздал всем сестрам по серьгам и конвертам, выпил за свою семью в трех поколениях, погладил вторую жену, пощекотал бабушку и церемонно поцеловал ручку внучке. Старшее и среднее поколения переглянулись, все поняли. Выйдя из гостиной, перед тем как разойтись в свои комнаты, бабушка сказала дочке: «Наше переходящее знамя». Внучка поехала с дедушкой в «Гостиный двор».

Мужчины, как правило, женятся под давлением обстоятельств. Внутри данной особи живет железный принцип: совместное проживание — не единственная форма существования. Можно было бы и не жениться, но мама, папа и т. д.! Я и сам первый раз женился из корыстных побуждений. Я жил с родителями в двушке без вариантов размена. Родители мои были уже серьезно больны, и мой темперамент никак не способствовал их спокойной лекарственно-больничной жизни на пенсии. Приходить поздно, валяться до обеда в выходные, пьянствовать на их глазах было нестерпимо. Кризис поколений заставил меня жениться на девушке с квартирой в центре. Она была ни хорошей ни плохой, а жить с ней, казалось, будет удобно. В то время хороших писателей было мало. Одним из них был Трифонов, написавший блистательные книги о жизни, непохожие на блуд и гадость советского реализма. Так вот, я поступил, как герой его повести «Обмен», где герой тоже совершил обмен в угоду своему удобству. Но мораль его деяния всегда одинакова: платить за все приходится не квадратными метрами, а кровью, сердцем и ночными кошмарами.

Через несколько лет после брака в рутинной жизни старшего инженера с женой-пианисткой и маленьким ребенком стало понятно: «что-то все-таки не так, все не так, ребята». Ребенок рос, жена учила детей играть на рояле одно и то же произведение, которое я до сих пор знаю наизусть. Оно называлось «Инвенции И. Баха». Она сама учила его и делала всегда ошибки в первой и третьей частях. Дети, которые учились у нее, делали те же ошибки; и моя дочь тоже играла «Инвенции Баха». Фальшивые ноты данного произведения довели меня до крайности, и я начал изменять жене предпочтительно с женщинами без голоса, музыкального слуха и с отсутствием ритма.

Условий для адюльтера при социализме было немного. Гостиницы недоступны, у друзей тоже не забалуешь. Только поездки в колхоз давали некий оперативный простор. Были еще командировки, но это не носило системного характера. А вот в деревне на сене под портвейн рушились моральные устои целых структурных подразделений. Страсти кипели нешуточные: у застенчивых научных сотрудников срывало крышу. Я думаю, что это была явная антисоветская деятельность. Диссидентствовать по сути было опасно, а вот разрушить социалистическую мораль таким приятным способом было даже очень, очень. Тем более что направить свои усилия при социализме было некуда. Можно было читать книжки, ходить в театр — то есть смотреть на чужую жизнь, поэтому и были аншлаги и большие тиражи. И только завалить в колхозе машинистку или конструктора III категории — в этом было нечто героическое, праздничное и жизнеутверждающее. Гормоны ничего не стоили, дефицита у людей с этим не было, т. к. Госплан эту номенклатуру не планировал. Вот они и обменивались ими без контроля внешних и внутренних органов. Все же радостно, что природа выше, чем государство и общественный строй. Я тоже по мере сил гармонизировал свои отношения, используя нестандартные методы обольщения. Моим учителем был доцент медицинского вуза, профессорский сын, которому показали больную Ахматову. Он удивил Анну Андреевну тем, что в шестилетнем возрасте наизусть прочел ей «Реквием». Эта встреча была для него судьбоносной. Он поверил в силу стихотворного слова и в дальнейшем пользовался всем многообразием данного вида искусства. Он был высокохудожественным персонажем, книгоман, библиофил в золотых очках. Круг его почитательниц составляли актрисы местного драмтеатра, студентки филфака, молодые преподавательницы музыкального училища — в общем, богема. Время было небогатым.