Светлана Волкославская - Повесть одной жизни

Теперь мне уже нравилось проводить время с детьми, и никому не хотелось уступать счастья первой показать трем восторженным парам глаз, что такое лесной муравейник или гриб-трюфель, где живет серая белка с пушистым хвостом-парашютом…

После целого дня, проведенного в лесу, после запекания в золе картошки и строительства индейского шалаша обратный путь всей этой мелкой команды был уже настоящим испытанием. Хуже всех вела себя Лада: она скулила от изнеможения, требуя, чтобы кто-нибудь обязательно нес ее на руках.

Чем меньше дней оставалось до осени, тем чаще и тревожнее думала я о том, что уже в сентябре Анюте предстоит идти в школу. Мне просто не хотелось отпускать ее из нашего маленького, уютного мира в большой, полный условностей и новых правил игры. В открывании ребенком жесткой реальности всегда есть что-то болезненное.

И вот однажды на пороге нашего дома появилась симпатичная черноволосая еврейка, учительница. Она пришла познакомиться с будущей первоклассницей. В местной школе, оказывается, уже обсуждался вопрос о поступлении Анюты и преподавательницы первых классов дружно отказывались брать ее к себе. Светлана Ильинична Рожанская, недавняя выпускница пединститута, колебалась. Она решила сама посмотреть и на семью, и на ребенка, и потому пришла к нам. Первый осторожный вопрос ее касался степени моего родства с этими детьми. Даже очки не добавляли мне солидности! Мы выпили по чашке чаю, она поговорила с девочками и удивилась их бойкости и открытости. Они очень хотели учиться в школе!

Когда утром первого сентября я, как полагается, привела Анюту в кружевном фартучке и белых лентах на линейку, Светлана Ильинична приветливо махнула мне рукой.

«Ваша девочка зачислена в мой класс», — сказала она, ставя малышку возле себя.

И тихо добавила: «Не переживайте…»

Николай — Ростиславу

пос. Карагайлы, 13 августа 1972 года

Мир тебе и дому твоему, друг мой Ростислав.

Я получил от тебя письмо — то самое, в которое была вложена открытка с видом на окрестности Бежина луга. Так приятно было смотреть на воду речушки, стада, на крыши деревенских построек, на всю эту необъятную зеленую ширь, уходящую вдаль для сретения с прозрачными небесами!

Каждое твое письмо, друг мой, всегда сокращает для меня время расставания с тобой.

Ты опять меня спрашиваешь о моей жизни и здоровье. Все по-прежнему, дорогой мой. Никаких изменений, никаких жалоб. Да и разве они могут быть здесь? Работа отвлекает, иногда увлекает и делает это бремя более сносным. А отношения… Это только в романе Достоевского тот, которого все считали за идиота, вдруг оказался всем необходим. А в жизни так редко бывает. Уж если тебя за юродивого сочтут или выдадут, то так всегда и будут воспринимать и действия, и слова твои.

Тут я хочу рассказать тебе одну страничку из моей прошлой жизни. Может, она ничем не примечательна, однако же памятна для меня и, можно сказать, жутка.

Это было в мои первые студенческие годы. В один из выходных я прохаживался по проспекту Карла Маркса. Знаешь, там неподалеку от «Детского мира» старинное серое здание? Увидел скромную рекламу, приглашающую на выставку картин какого-то малоизвестного художника. Я зашел, но никакого серьезного впечатления картины на меня не произвели, несмотря на их вызывающую экзотичность. Но вдруг в углу увидел незаметную, небольшую, в простой раме картину. Она меня остановила и оставила во мне такой след, что до сих пор ничто не может его изгладить. Сам не знаю, в чем дело. То ли я слишком впечатлительная натура, то ли человеческая участь бывает порой такова, что не может не запасть в душу… Как бы там ни было, маленькая картина и поныне жива во мне. Представь: возле стены полуразваленного дома сидит молодая девушка — смуглая, с тонкими чертами лица, с большими глазами, прикрытыми опущенными вниз ресницами. На ней не одежда, а страшные лохмотья, каких я никогда не видывал даже на нищих. Вокруг какая-то грязь, неустройство… Кажется, она никогда не поднимет своих печальных глаз, не взглянет на окружающий ее мир. Она как будто боится чего-то, беззащитна, подавлено, она словно бы не смеет жить… Я в ужасе подошел ближе к картине и прочитал название: «Пария». Что это такое? Я, студент второго курса высшего учебного заведения, не знал такого слова. Возвратившись домой, разыскал его в словаре и прочел: «отверженная».

Ах, вот что оно значило… Это в далекой экстравагантной Индии есть такие люди в обществе, которые из поколения в поколение повержены в прах, несут ужасную долю отвержения. Годами позже, читая о Магдалине, я почему-то провел мысленную параллель между этими женщинами. К Магдалине тоже нельзя было прикасаться, чтобы не оскверниться. Каков же был шок у святош израильских, когда ей позволил омыть Свои ноги Тот, Кто был так непостижимо чист? Значит, в Его глазах она, презренная в обществе, выглядела совсем по-другому. Она была реабилитирована таким Судом, которого выше нет. Что она была грешница, это правда. Но кто был виноват в этом? Кто довел ее до того? И кто дал право тем, кто ее судьбу искалечил, превращать ее в пугало, в предмет вечной брезгливости? Я думаю, что судьба Марии и страдающее лицо той индийской девушки, — это предостережение тем, кто мнит о себе, что он верен и праведен, а все иные — лишь безмозглые червяки или вредные гады. Но если Магдалина была признана и принята здесь на земле, то разве это не означает, что она принята и на небе?

Извини, что я так расписался. Жду писем от тебя и Нины.

С первых дней тульской жизни нас посещала Анна Ефимовна Бобрищева, женщина из местной общины верующих. Одинокая и малограмотная, с очень несчастливой судьбой, она жила приживалкой у своего пьющего племянника, который попросту третировал ее и грозился однажды прогнать совсем. Хуже всего бывало в те дни, когда Анна Ефимовна уходила на богослужения. Возвращение домой становилось настоящим кошмаром. Дверь он ей подолгу не открывал и кричал пьяным голосом: «Иди, откуда пришла, старая штунда»!

Немудрено, что она охотно проводила время где-нибудь в другом месте, например у нас. Здесь она смотрела за детьми, хозяйничала и как-то незаметно стала почти членом семьи.

Однажды глубокой ночью кто-то постучал в окно нашей спальни. Я сразу узнала этот стук — маленький рост не позволял Анне Ефимовне дотянуться до стекла рукой, и она обычно стучала какой-нибудь подобранной с земли веткой, очень тихо. Поняла я и то, что племянник ее все-таки выгнал.

— Оставайтесь у нас совсем, Анна Ефимовна. И вам, и нам лучше будет, — сказал Ростислав утром.

У нее и пожитков-то никаких особых не было — до смешного маленький чемоданчик с парой головных платков, толстой Библией и старыми фотографиями.