Н. Келби - Белые трюфели зимой

— Возможно, ее устраивает быть мадам Дамала.

К несчастью, Дамала оказался наркоманом-морфинистом, и вскоре пресса уже начала всячески цепляться к знаменитой паре, а один журнал даже опубликовал карикатуру на Бернар: актриса держала Дамала как марионетку, управляя его руками и ногами.

«Я превратила его в монстра, — говорила она позднее Эскофье. — Он так хотел, чтобы я взяла его фамилию и стала мадам Дамала. Но я не смогла себя пересилить, а он не смог перенести моего отказа».

Через три недели после их свадьбы Дамала куда-то исчез и через несколько дней объявился в Брюсселе в обществе какой-то девицы, первой из множества проституток и любовниц, с которыми Саре Бернар пришлось впоследствии делить мужа. А газеты старательно и любовно описывали все похождения Дамала и все его измены. Когда у него от другой актрисы родился ребенок — это была третьестепенная актрисулька, игравшая исключительно мелкие, проходные роли, ибо основная ее «роль» заключалась в том, чтобы без перебоев снабжать Дамала героином, — Сара пригрозила утопить младенца в Сене.

С появлением каждого нового кричащего заголовка в газетах Дельфина вела себя все тише и все реже критиковала Сару. И правда, трудно было упрекнуть в чем-то эту актрису как жену. Даже после того, как они с Дамала официально развелись, Сара несколько раз принимала мужа обратно. Она ставила спектакли специально для него и играла в них вместе с ним, она купила ему театр и даже порой отказывалась от выступлений, не оставляя попыток вынянчить его, вернуть к здоровому образу жизни.

Но под конец Дамала уже ничто не могло спасти.

За несколько месяцев до того, как Эскофье перебрался в Лондон, Дамала был найден мертвым. Он умер от передозировки морфина и кокаина.

Когда у Сары спросили, что она по этому поводу думает, она сказала: «Что ж, тем лучше», пояснив, что отныне ее супруг наконец-то избавлен от столь жалкого существования. Но таким был лишь ее публичный ответ. А втайне она официально сменила фамилию на Дамала, как того хотел когда-то ее Аристид, и больше года носила траур.

— Возможно, любовь и есть самый страшный наркотик на свете, — сказал жене Эскофье.

И это было именно то, чего Дельфина боялась более всего: полной капитуляции перед этим «наркотиком». Именно поэтому она и не могла заставить себя поехать к мужу в Лондон. Она пыталась объяснить это ему, но он, похоже, не понимал. В Монте-Карло у нее был дом — полная чаша; там вместе с нею жила вся ее семья — не только ее собственные дети, но и ее сестры со своими семьями, а также ее мать и тетки. Там она чувствовала себя частью чего-то большего — она управляла всей этой просторной виллой «Фернан», где все и каждый зависели от нее. Где все крутилось вокруг нее. Где у нее был собственный мир, ею самой и созданный.

— Я никого в Лондоне не знаю, кроме тебя.

— А тебе нужен кто-то еще?

— Я сама прежде всего.

Через некоторое время Эскофье обнаружил, что почти перестал есть. Глядя на тарелку со сладкими розовыми креветками, или с телячьими ребрышками в черносмородиновом соусе, или даже с куском простой жареной утки, он думал: «Я подожду, когда приедет Дельфина». Даже во время воскресных обедов с Ритцем, его женой Мари и их детьми Эскофье замечал, что ест крайне мало и думает лишь о том, как замечательно будет, когда приедет Дельфина с сыновьями, и как прекрасно тогда обе семьи смогут вместе проводить воскресные дни, пируя под каштанами.

Под конец первого года пребывания Эскофье в Лондоне туда приехала Сара — по-прежнему в трауре, — чтобы «присматривать», как она выразилась, за переводом на английский язык пьесы Викторьена Сарду [98] Викторьен Сарду (1831–1908) — французский драматург. «Федора».

Сара и Эскофье устроились за столиком в глубине так называемого американского бара в «Савое». Для него это было время как раз между только что закончившимся обслуживанием ланча и подготовкой к обеду. Она пила шампанское. Он посматривал на часы.

— Эта пьеса о принцессе, — рассказывала ему Сара, — которая носит такую особую шляпу. Мужскую. Идеальная роль для меня, не правда ли? Уверяю тебя, стоит мне надеть эту новую шляпу — она называется «федора», — и она тут же войдет в моду.

— Разумеется, — сказал он.

— «Разумеется»? И это все, что ты можешь сказать?

— Ты очень мило выглядишь в любой шляпе.

— И я, разумеется, принцесса?

— Разумеется.

Эскофье показался ей слишком худым, слишком сильно поседевшим и слишком усталым.

И она, наклонившись над столом, приподняла свою черную вуаль и поцеловала ему руку.

— Я ведь не потеряю и тебя? Нет? Мне этого не вынести.

И одинокая слезинка скатилась по ее щеке прямо Эскофье на ладонь — на линию жизни.

Он рассказал ей о колебаниях Дельфины и признался:

— Я никогда еще не чувствовал себя таким одиноким.

На следующий же день Сара со всем своим окружением переехала в «Савой», и с тех пор этот отель стал для нее лондонским домом.

— В конце концов, мы ведь друзья, верно?

— Да, конечно, мы с тобой друзья, — подтвердил он, и это, как ни странно, и удивило, и успокоило его. Сперва ему, конечно, хотелось вовсе не дружбы с нею, но с течением лет он действительно стал обретать в дружбе с Сарой некое убежище. Ему казалось, что Сара никогда не бывает слишком далеко от него, а теперь она и вовсе стала частью его повседневной жизни. Каждый вечер, когда она возвращалась из театра, Эскофье приносил ей какую-нибудь кулинарную диковинку, что-нибудь чрезвычайно пикантное, или очень вкусное, или какие-то сласти, а потом они подолгу сидели в ее апартаментах и смотрели на раскинувшийся внизу Лондон; иногда разговаривали, иногда занимались любовью, но по большей части просто сидели рядом. Они были вместе. И между ними царил мир. И это чрезвычайно успокаивало Эскофье. Успокаивало их обоих.

Так что история с Розой Льюис оказалась абсолютно непредвиденной.

Еще до того, как Эскофье познакомился с Розой, он уже знал о ней все; да о ней знал весь Лондон. Она была его конкуренткой. Когда леди Рэндольф Черчилль приняла Розу на службу, принц Уэльский, который решил за ней шпионить, заметил, как она пьет шампанское, и, ошибочно приняв ее за гостью и любительницу поразвлечься, поцеловал ее. Когда ему сообщили, что он только что поцеловал повариху, он не удивился и пояснил, что она, безусловно, заслужила поцелуй, приготовив такой чудесный обед.

«Она, правда, куда больше старалась, готовя капусту, чем цыпленка».

Но, в конце концов, у будущего короля Англии и вкусы были чисто английские.

Разумеется, как это всегда и бывало, «дорогому Берти» одного поцелуя оказалось недостаточно. Слухи распространялись стремительно. Эскофье был заинтригован. Да и как было удержаться, если каждый день точно в одно и то же время он, возвращаясь из церкви и проходя через парк, встречал Розу. Ее невозможно было спутать ни с кем. Ее волосы пылали, точно объятые пламенем; ее смех звучал резко, как выстрел. Она шла через парк в своем белом поварском одеянии — высоком белом колпаке, накрахмаленном белом платье и высоких, со шнуровкой «поварских ботинках» из мягкого черного шевро — и в сопровождении целой толпы точно так же одетых помощников, которые тащились за нею, точно выводок утят за матерью-уткой. И в конце этой вереницы всегда была та, которая, как представлялось Эскофье, исполняла в ее команде роль младшего шефа или даже ассистентки, — очень молодая женщина, тащившая за собой маленького черного скотчтерьера.