Джеффри Евгенидис - А порою очень грустны

Последовавшие дни были в жизни Митчелла одними из самых мучительных. Он бродил по раскаленным улицам, потея, борясь с детским желанием зареветь. Ощущение было такое, будто с неба опустился огромный ботинок и раздавил его своим каблуком, как давят сигаретный окурок на тротуаре. Он все время думал: «Я пропал. Мне конец. Он меня убил». В подобном самоуничижении чувствовалось едва ли не удовольствие, так что он продолжал: «Я обычный кусок дерьма. На что я вообще мог надеяться? Это же смешно. Поглядите на меня. Просто поглядите. Страшный лысый чокнутый, задвинутый на религии, тупой КУСОК ДЕРЬМА!»

Он презирал себя. Он решил, что его надежды жениться на Мадлен проистекали из той же самой доверчивости, которая внушила ему, будто он способен вести жизнь святого, ухаживая за больными и умирающими в Калькутте. Именно эта доверчивость заставляла его читать молитву Иисусу, носить крест и полагать, будто он способен помешать Мадлен выйти за Бэнкхеда, отправив ей письмо. Его мечтательность, его обморочное состояние — его интеллектуальная глупость — вот откуда шел весь его идиотизм, его мечта жениться на Мадлен, его самоотречение, позволявшее подстраховаться на случай, если мечта не сбудется.

Два вечера спустя Шнайдер закатил вечеринку, и все изменилось. Митчелл, настроение у которого было не особенно праздничное, вышел, когда гости разгулялись вовсю. Обойдя квартал пять-шесть раз, он вернулся к Шнайдеру и обнаружил, что в квартиру набилось еще больше народу. Он нырнул в спальню, решив сбежать от всех, и очутился лицом к лицу со своей судьбой — с Бэнкхедом, сидевшим на кровати и курившим. К удивлению Митчелла, они завели серьезную дискуссию. Митчелл, разумеется, понимал: присутствие на вечеринке Бэнкхеда означает, что и Мадлен, должно быть, здесь. Он продолжал разговаривать с Бэнкхедом отчасти потому, что слишком боялся выйти из комнаты и столкнуться с ней. Но тут Мадлен явилась сама. Поначалу Митчелл сделал вид, что не замечает ее, но в конце концов обернулся — и все было как всегда. Уже одно физическое присутствие Мадлен подействовало на Митчелла как сотрясающей силы удар. Он почувствовал себя как тот парень в рекламе кассет «Макселл», у которого волосы сдувает назад, хотя у него и не было волос. После этого события развивались быстро. Бэнкхед почему-то прогнал Мадлен. Немного погодя он ушел с вечеринки. Митчеллу удалось поговорить с Мадлен, прежде чем она ушла. Но спустя двадцать пять минут Мадлен вернулась, явно расстроенная, и стала искать Келли. Увидев вместо нее Митчелла, она подошла прямо к нему, прижалась лицом к его груди и затряслась.

Они с Келли отвели Мадлен в спальню и закрыли дверь. Пока за дверью кружилась вечеринка, Мадлен рассказала им о том, что произошло. Позже, немного успокоившись, она позвонила своим родителям. Вместе они решили, что в данный момент Мадлен лучше всего вернуться в Приттибрук на такси. Поскольку она не хотела оставаться одна, Митчелл вызвался поехать с ней.

С тех самых пор, уже почти месяц, он жил в доме Ханна. Они отвели ему ту спальню в мансарде, где он ночевал в выходные на День благодарения на первом курсе. В комнате был кондиционер, но Митчелл, привыкнув к условиям третьего мира, предпочитал ночью держать окна открытыми. Ему нравилось вдыхать запах сосен, идущий с улицы, нравилось, когда утром его будили птицы. Вставал он рано, раньше всех в доме, и часто подолгу гулял, а часам к девяти возвращался, чтобы позавтракать с Мадлен.

Во время одной из этих прогулок Митчелл и обнаружил Дом собраний друзей. Он остановился на поле сражения, чтобы прочесть историческую табличку рядом с единственным уцелевшим там деревом. Дойдя до середины текста, Митчелл сообразил, что «Дуб свободы», в память о котором повесили табличку, засох много лет назад и что дерево, растущее здесь теперь, было всего лишь заменой, разновидностью, более устойчивой к насекомым, но не такой красивой и большой. Что само по себе было уроком истории. То же самое можно было сказать о многих американских явлениях. Он снова зашагал и под конец вышел на гравийную дорогу, которая привела его к поросшей деревьями парковке на квакерской территории.

У кладбищенской стены стояли, уткнувшись в нее носами, разнообразные малолитражки: две «хонды цивик», два «фольксвагена рэббит» и «форд фиеста». Кроме первозданного Дома собраний, стоявшего рядом с деревьями, на территории была запущенная площадка для игр и длинное, с большим количеством крыльев здание с алюминиевыми стенами и асфальтовой крышей — тут размещались подготовительные классы для дошкольников, администрация и приемные. На бамперах машин красовались наклейки с изображением планеты Земля, лозунги рядом гласили «Сохраним мать-землю» или просто «Мир». Среди приттибрукских друзей попадались явные леваки, обутые в сандалии типы, но, познакомившись с ними поближе за лето, Митчелл понял, что тем стереотип и ограничивается. Там были квакеры постарше, вроде Петтенгиллов, державшиеся церемонно и предпочитавшие простую одежду. Был седобородый мужчина в подтяжках, похожий на Берла Айвса. [37] Берл Айвс — американский актер и писатель. Джо Ямамото, профессор химической технологии из Ратгерса, и его жена, Джун, не пропускали ни одного одиннадцатичасового собрания. Клер Рут, управляющая из городского банка, когда-то ходила в квакерские школы; ее дочь, Нелл, работала с детьми-инвалидами в Филадельфии. Боб и Юстасия Тэверн были пенсионеры, Боб — астроном-любитель, Юстасия — бывшая учительница начальной школы, которая теперь писала пламенные послания в «Приттибрук пэкет» и «Трентониэн» о сливе пестицидов в системе регионального водоснабжения штата Делавэр. Обычно приходили и несколько посетителей, буддисты американского происхождения, приехавшие в город на конференцию, или студент из богословской семинарии.

О квакерах одобрительно отзывался даже Вольтер. Гете причислял себя к их поклонникам. Эмерсон сказал: «Я в первую очередь квакер. Я верю в спокойный, негромкий голос». Сидя на задней скамье, Митчелл пытался делать то же самое. Однако это было нелегко. Его голова была слишком занята мечтаниями. Он до сих пор не уехал из Приттибрука, потому что так хотела Мадлен. Она говорила ему, что ей лучше, когда он рядом. Она взглянула на него, наморщив лоб, — он восхитился — и сказала: «Не уезжай. Ты должен меня спасти от родителей». Они почти все время проводили вместе. Сидели на террасе и читали или шли прогуляться в город, выпить кофе или съесть мороженое. Теперь, когда Бэнкхеда не стало и Митчелл занимал его место, по крайней мере физически, его хроническая доверчивость начала разыгрываться. В тишине квакерских собраний Митчелл размышлял, к примеру, о том, не был ли брак Мадлен и Бэнкхеда частью общего плана, плана, который оказался более сложным, чем он предвидел. Может, он как раз вовремя приехал в Нью-Йорк.