Джеффри Евгенидис - А порою очень грустны

Как-то субботним вечером, поздно, читая в постели, Митчелл услышал, как дверь в мансарду открылась. К его комнате подошла Мадлен. Однако на кровать к нему не села, а только сунула голову внутрь и сказала:

— Я тебе хочу кое-что показать.

Она исчезла. Митчелл ждал, пока она рылась на чердаке, двигала коробки. Через несколько минут она вернулась, держа в руках коробку из-под обуви. В другой ее руке был научный журнал.

— Музыка, туш! — Мадлен протянула ему журнал. — Сегодня по почте пришло.

Это был номер «Джейнеит-ревью» под редакцией М. Майерсон, где содержалось эссе некой Мадлен Ханна, озаглавленное «Я думала, ты никогда не решишься. Некоторые размышления о матримониальном сюжете». Замечательно было увидеть это эссе, пусть даже две страницы там были перевернуты из-за типографской ошибки. У Мадлен уже несколько месяцев не было такого счастливого вида. Митчелл поздравил ее, и тут она приступила к демонстрации обувной коробки. Ее покрывала пыль. Мадлен откопала ее в одном из шкафов, когда собирала вещи. Обувная коробка лежала там уже почти десять лет. На крышке черными чернилами были выведены слова «Набор на все случаи жизни для незамужней девушки». Мадлен объяснила, что это ей подарила Элвин на четырнадцатилетие. Она показала Митчеллу все содержимое: шарики «Бен Уа», «Щекотку по-французски», пластмассовые совокупляющиеся фигурки и, конечно, высушенный член, теперь с трудом поддающийся опознанию. Хлебную палочку обгрызли мыши. В какой-то момент среди всего этого Митчелл набрался храбрости сделать то, что побоялся сделать, когда ему было девятнадцать лет. Он сказал:

— Ты это с собой в Нью-Йорк возьми. Как раз то, что тебе нужно.

А когда Мадлен взглянула на него, он протянул к ней руки и притянул на постель.

Последовавшие за этим подробности налетели таким вихрем, что ошеломленный Митчелл оказался не способен сразу же получить от них удовольствие. Снимая с Мадлен одежду, слой за слоем, он оказался лицом к лицу с физической реальностью того, что давно было предметом его воображения. Между мечтой и явью существовало неловкое напряжение, и в результате через какое-то время обе начали казаться не вполне реальными. Неужели это правда грудь Мадлен — то, что он берет в губы, или же это ему когда-то приснилось или снится сейчас? Почему, раз уж она наконец оказалась тут, перед ним, во плоти, ему кажется, что она лишена запаха, что она какая-то смутно чужая? Он старался как мог; он не сдавался. Он просунул голову между ног Мадлен и открыл рот, словно при пении, но это пространство показалось каким-то негостеприимным, и ее ответные призывы доносились откуда-то издалека. Он чувствовал себя страшно одиноким. Это не столько разочаровало Митчелла, сколько озадачило. В какой-то момент, тычась губами в его сосок, Мадлен застонала и произнесла:

— Митчелл, тебе правда надо начать пользоваться дезодорантом.

Вскоре после этого она заснула.

Птицы разбудили его рано, и он сообразил, что сегодня — первый день. Быстро одевшись и поцеловав Мадлен в щеку, он отправился в Дом собраний друзей. Дорога шла через окрестные дома, большие, более старые, чем у Ханна, через сам городок Приттибрук, безнадежно отдававший милой стариной, где была центральная площадь со статуей Вашингтона, переходящего реку Делавэр (до которой было миль пятнадцать), и дальше, чередой зеленых улиц и вдоль поля для игры в гольф, пока город не кончился и началось поле сражения. Эти картины пробегали мимо так, словно Митчелл видел их на экране. Он был слишком счастлив, чтобы включаться в окружающее, и даже при ходьбе ему казалось, что он стоит на месте. Он то и дело подносил руки к носу, чтобы вдохнуть запах Мадлен. Запах — и тот оказался слабее, чем хотелось. Митчелл понимал, что в эту первую ночь занятия любовью удались им не идеально, да и вообще не особенно хорошо, но у них впереди было время — столько, сколько потребуется, чтобы все поправить.

Поэтому Митчелл совершил первый свой акт преданности — зашел в городскую аптеку и купил твердый дезодорант «Меннен спид». Он донес его в бумажном пакетике до самого Дома собраний, а усевшись, держал его на коленях.

День обещал быть жарким. По этой причине на семичасовом собрании народу было больше обычного — люди решили воспользоваться прохладой. Большинство друзей уже ушли в себя, однако Джо и Джун Ямамото, сидевшие с открытыми глазами, кивнули в знак приветствия.

Митчелл сел, закрыл глаза и попытался выкинуть все из головы. Но это оказалось невозможно. В первые пятнадцать минут он думал только о Мадлен. Он вспоминал, каково было держать ее в своих объятиях, какие звуки она издавала. Размышлял, предложит ли Мадлен ему поселиться с нею на Риверсайд-драйв. Или же лучше ему снять себе что-нибудь неподалеку и не торопить события? Как бы то ни было, ему надо было вернуться в Детройт, повидать родителей. Но задерживаться там надолго необязательно. Можно вернуться в Нью-Йорк, найти работу и посмотреть, что будет дальше.

Всякий раз, ловя себя на этих мыслях, он мягко переключал внимание на другое.

На некоторое время он погрузился глубоко. Он вдыхал, выдыхал и прислушивался, сидя среди других прислушивающихся тел. Однако сегодня что-то было не так. Чем глубже Митчелл уходил в себя, тем больше тревожился. Вместо счастья, как в прошлые разы, он испытывал наползающее беспокойство, словно пол у него под ногами вот-вот провалится. Подтвердить, что сейчас на него снизошел Свет, он не мог. Квакеры полагали, что Христос является каждому, это происходит без посредников, и каждый способен принять участие в нескончаемом откровении, однако те вещи, которые видел Митчелл, не были откровениями вселенской значимости. С ним говорил спокойный, негромкий голос, однако говорил он не то, что Митчеллу хотелось услышать. Внезапно, словно он воистину вступил в контакт со своим Глубинным «Я» и способен был объективно рассматривать свое положение, Митчелл понял, почему занятия любовью с Мадлен показались такими до странности пустыми. Дело было в том, что Мадлен не шла к нему — она просто уходила от Бэнкхеда. После того как она все лето противостояла родителям, Мадлен решила сдаться на неизбежное аннулирование брака. Чтобы разъяснить это самой себе, она пришла в спальню Митчелла.

Он был ее набором на все случаи жизни.

Эта истина вливалась в него, подобно свету, и если кто-либо из друзей поблизости заметил, как Митчелл вытирает глаза, то не подал виду.

Он проплакал последние десять минут, стараясь делать это как можно тише. В какой-то момент голос сказал Митчеллу еще одно: кроме того, что он никогда не будет жить с Мадлен, он и в школу богословия никогда не пойдет. Как он будет жить, было неясно, но он не станет ни монахом, ни священником, ни даже ученым. Голос убеждал его написать об этом профессору Рихтеру.