Джеффри Евгенидис - А порою очень грустны

— Я разговариваю с матерью о разных вещах.

— Но в последнее время главным образом обо мне.

— Иногда.

— И что твоя мать говорит?

Мадлен опустила голову. Словно не желая давать себе времени на размышления, она быстро произнесла:

— Ты ей не нравишься.

Эти слова причинили Леонарду настоящую физическую боль. Дело было не только в их смысле, самом по себе достаточно неприятном. Дело было в том, что Мадлен решилась их произнести. Стоит сказать такое — обратно так просто не возьмешь. Теперь эти слова будут присутствовать постоянно, всякий раз, когда Леонард с Филлидой окажутся в одной комнате. Отсюда можно было заключить, что Мадлен не ожидает подобных ситуаций в будущем.

— В каком смысле — я ей не нравлюсь?

— Не нравишься, и все.

— Что ей во мне не нравится?

— Не хочу об этом говорить. Мы не это сейчас обсуждаем.

— А теперь обсудим это. Значит, я не нравлюсь твоей матери? Она меня всего один раз видела.

— Да, и встреча прошла не очень хорошо.

— Когда она была тут? А что такое?

— Ну, во-первых, ты пожал ей руку.

— И что?

— То, что моя мать человек старомодный. Обычно она не пожимает руки мужчинам. Если пожимает, то по своей инициативе.

— Извини. Давненько я не читал Эмили Пост.

— И потом, то, как ты был одет. Шорты, бандана.

— В лаборатории жарко бывает, — запротестовал Леонард.

— Я не оправдываю ее чувства. Я просто их объясняю. Ты не произвел хорошего впечатления. Вот и все.

Это, возможно, и так, подумал Леонард. В то же время он не верил, что нарушение этикета могло так решительно настроить Филлиду против него. Вероятно, существовала и другая причина.

— Ты ей говорила, что у меня маниакальная депрессия? — спросил он.

Мадлен опустила глаза на пол:

— Она знает.

— Ты ей сказала!

— Нет. Это Элвин сказала. Она нашла в ванной твои таблетки.

— Твоя сестра рылась в моих вещах? И после этого я плохо воспитан?

— Я ее страшно ругала за это.

Леонард подошел к дивану и сел рядом с Мадлен, взял ее руки в свои. Внезапно он, к своему стыду, почувствовал, что вот-вот расплачется.

— Значит, поэтому я не нравлюсь твоей матери? — сказал он несчастным голосом. — Из-за того, что у меня маниакальная депрессия?

— Дело не только в этом. Просто ей кажется, что мы друг другу не подходим.

— Отлично подходим! — сказал он, пытаясь улыбнуться и заглядывая ей в глаза в поисках подтверждения.

Однако его не последовало. Мадлен уставилась на их сцепленные руки, нахмурившись.

— Теперь я уже не уверена, — сказала она.

Она отняла руки, засунула их под мышки.

— Но в чем же дело? — Леонарду не терпелось узнать правду. — Это ты из-за моих родственников? Потому что у меня нет денег? Потому что я получаю материальную помощь?

— Нет, все это ни при чем.

— Твоя мать что, волнуется, что от меня болезнь передастся нашим детям?

— Прекрати, Леонард.

— Почему — прекрати? Я хочу знать. Ты говоришь, я не нравлюсь твой матери, но не говоришь почему.

— Просто не нравишься, и все.

Она встала и сняла со стула куртку.

— Пойду прогуляюсь немножко, — сказала она.

— Теперь понятно, зачем ты купила тот журнал. — Леонард не мог остановиться, в голосе его звучала горечь. — Надеешься найти способ меня вылечить.

— Что в этом плохого? Ты разве не хочешь, чтобы тебе стало лучше?

— Извини, Мадлен, что у меня душевная болезнь. Я понимаю, это страшно неприлично. Если бы родители меня лучше воспитывали, возможно, такого со мной не произошло бы.

— Это нечестно! — воскликнула Мадлен, впервые за все время по-настоящему разозлившись. Она отвернулась, словно он вызывал у нее отвращение, и вышла из квартиры.

Леонард не шелохнулся, словно прирос к полу. В глазах его стояли слезы, но если достаточно быстро моргать, то они не капали. Как бы сильна ни была его ненависть к литию, тут на него можно было положиться. Леонард чувствовал, как на него вот-вот накатит огромная волна грусти. Однако невидимый барьер не давал ей коснуться его во всей своей реальности. Было похоже на то, будто держишь пакет, полный воды, и ощущаешь все свойства этой жидкости на ощупь, не намочив рук. Значит, по крайней мере за это надо быть благодарным. Жизнь, которую разрушили, не принадлежит ему целиком.

Он сел на диван. В окно виден был вечерний прибой, в гребнях волн отражался лунный свет. Черная вода о чем-то ему говорила. Она говорила ему, что он был ничем и снова превратится в ничто. Он не так умен, как ему казалось. В Пилгрим-Лейк его ждет неудача. Даже если ему удастся продержаться на стипендии до мая, снова его сюда не позовут. Денег на магистратуру у него не было, их не было даже на то, чтобы снять квартиру. Что еще ему делать, как жить, он не знает. Страх, сопровождавший его с детства, страх безденежья, который не могли унять никакие выигранные конкурсы и полученные стипендии, вернулся с прежней силой. Теперь он осознал, что иммунитет к безденежью, которым обладала Мадлен, всегда придавал ей привлекательности в его глазах. Он считал, что на деньги ему плевать, до того момента, когда понял: если она уйдет, то с ней он лишится и ее денег. Леонард ни капли не верил, что мать Мадлен настроена против него только из-за его маниакальной депрессии. Маниакальная депрессия была лишь одним, наиболее приемлемым, из ее предрассудков. Разумеется, она не обрадовалась, узнав, что он — не из «старых денег», а из «старого Портленда», и, по ее понятиям, напоминает парня из банды мотоциклистов, и от него пахнет дешевыми сигарами с бензозаправки.

За Мадлен он не пошел. Он и так уже показал себя достаточно слабым и отчаявшимся. Теперь пришла пора, насколько возможно, проявить характер и набраться сил. Этого он добился, медленно повалившись боком на диван и свернувшись в положении эмбриона.

Леонард не думал ни о Мадлен, ни о Филлиде, ни о Килимнике. Лежа на диване, он думал о своих родителях, этих двух существах размером с планету, которые вращались по орбите всего его существования. Тут он отправился назад, в вечно повторяющееся прошлое. Когда растешь в семье, где тебя не любят, не знаешь о том, что есть альтернатива. Когда растешь с родителями эмоционально недоразвитыми, которые несчастливы в браке и готовы переносить эти свои чувства на детей, не понимаешь, что происходит. Просто такова твоя жизнь. Если у тебя случилась авария в четырехлетнем возрасте, когда считается, что ты уже большой мальчик, а потом тебе за обеденным столом подали тарелку с экскрементами — если тебе велели съесть это, ведь тебе же это нравится, явно нравится, иначе с тобой не случалось бы столько аварий, — тебе неизвестно о том, что такое не происходит в других домах по соседству. Если твой отец ушел из семьи, и пропал, и никогда не вернется, а мать, похоже, ненавидит тебя все больше по мере того, как ты подрастаешь, за то, что вы с отцом одного пола, то обратиться тебе не к кому. Во всех этих случаях вред был нанесен до того, как ты понял, что тебе нанесен вред. Хуже всего было то, что с течением времени эти воспоминания — то, как ты хранишь их в потайном ящичке в голове, время от времени доставая оттуда, чтобы покрутить в руках, — сделались чем-то вроде дорогих тебе вещей. В них — ключ к твоему несчастью. Они — свидетельство того, что жизнь несправедлива. Если в детстве тебе не везло, ты не знаешь о своей невезучести, пока не повзрослеешь. А потом только об этом и думаешь.