Наталья Апрелева - Пояс неверности. Роман втроем

Что ты вздрагиваешь, мой ангел? Тебе жалко эту маленькую никчемную жизнь?

А нас с тобой кто-нибудь жалел?

Нас кто-нибудь жалел, когда…

Сжать зубы. Думать о другом.

Получилось.

Получилось даже незаметно стереть слезы тыльной стороной ладони. И тупо следить за пейзажем.

— Нравится в Москве? — спрашивает водитель неожиданно.

Какого черта? Как он меня вычислил? Неужели по белым брюкам?

— Это не Рио-де-Жанейро, — говорю я.

Водитель с готовностью кивает. Гребаный балагур.

— А по-моему, очень красиво, — произносит он, глядя на дорогу. — Я сам-то из Сызрани. Слышали про такой город?

Я сглатываю слюну.

Вокруг нас давно уже — ад, — понимаю я вдруг. А я даже не заметил, когда мы свернули.

— Что-то меня так раздражает в последнее время Тамара Петровна. Ты никогда не думала от нее избавиться?

— Тамара Петровна меня вполне устраивает. Не представляешь, какие можно встретить иной раз кадры.

— Какие?

— У меня раньше была домработница, которая параллельно работала в офисном здании, где ее всячески наказывали за пыль на розетках и шнурах. Вот она и у меня вылизывала розетки и шнуры, а грязные окна и паутина в углу оставались нетронутыми.

— И что?

— Да ничего. Рассталась с ней.

— Паутина в углу — это мелочи, я считаю.

— Конечно. Одна горничная во время трудоустройства сказала, что гладить белье она не будет, так как ужасно не любит этого, даже дома муж гладит. А гладящий муж тем временем поджидал ее под окном, чтобы она не разлагалась морально, а только пол помыла — и в дом.

— Какой орел.

— Сокол.

— Не то слово!

— А что это ты против Тамары Петровны?

— Какая-то душная она.

— Да ты с ней и не встречаешься никогда!

— Если бы. Она заимела обыкновение приходить во внеурочное время.

— Я ей скажу.

— Нет, не стоит. Сам разберусь.

Странные вещи происходят, я нисколько не жду ничего этим вечером, в окна колотится пасмурный вечер и липнет моросящее низкое небо. Гвендолен сидит перед ноутбуком на коленях, ей так удобно, роскошной красавице, и ловко набирает восьмью пальцами обеих рук очередное эротическое послание:

«Ну да, это джинсы, это кроссовки, что поделать, чаще я шныряю в джинсах, так что беседы о литературе придется отложить до чулочного случая, а сейчас кресло поворачиваем, пристроим меня на джинсовые колени внизу и поговорим об Уинстоне Черчилле. Я хорошо разговариваю с набитым ртом, нет, серьезно, можно даже разобрать какие-то слова, почти все, вот, например, так. Успеть за шестьдесят секунд можно — положить правую руку у членского основания, чтобы большой палец был отдельно от остальных, и небыстро совершать восходящие спиральные такие движения, чтобы ладонь упиралась в итоге в твой рот, то есть в мой рот, конечно, в мой, потом также вниз, это прикольно, нет? Черчилля раздергали на цитаты и практически этим, что ли, обесценили, немного шепеляво получается, но понятно да, да, а я все могу простить ему за слова про не сдавайтесь, никогда-никогда-никогда не сдавайтесь, а ты, тебе подходит такой девиз, почему-то не отвечаешь, да, пятьдесят девять, шестьдесят, тринадцать килокалорий, увидимся…»

Вдруг домашняя тишина обрушивается звонками в дверь. Гвендолен неохотно поднимается с колен и превращается в меня, я подхожу к двери, заглядываю в глазок и вижу там Его, это настолько невероятно, что я глупо замираю и зачем-то спрашиваю: кто? Он глухо смеется там, снаружи, я ловлю Его смех открытым от удивления ртом и дергаю ключом, поворачивая его не в ту, конечно, сторону.

— Привет. А я вот к тебе.

— Что это вдруг? — не могу сдержать идиотски-счастливой улыбки.

Он осознал, думаю я, насколько я дорога ему. Не хочет расставаться со мной более ни на минуту. Приехал. Без предупреждения, просто так, просто потому, что хочет видеть. Ах, думаю я, что может быть лучше того, что тебя просто хотят видеть?

Лихорадочно вспоминаю, во что я одета. Белая футболка, серые шорты, умытая, надо немедленно нарисовать хотя бы брови, хотя вроде бы коррекцию делала позавчера и линия должна быть идеальной.

Он нерешительно мнется, ничего не говорит, и я принимаюсь лихорадочно болтать, Гвендолен помогает мне, потряхивая яркими волосами. Надо только не закрывать рта подольше, чтобы Он почувствовал себя уверенно, ведь ему было непросто вот так — приехать.

Я включаю чайник, достаю упаковку китайского чая, оолонг, именно он считается в Китае черным, я склонна доверять мнению большинства. Ставлю на стол блюдца, чашки, откупориваю коробку конфет. Нервно закуриваю. Он тяжело молчит. Я безостановочно говорю:

— Лет пять назад мне вздумалось наварить варенья, абрикосового, с ядрышками, когда-то меня нельзя было оставлять с банкой такого наедине, вообще в детстве я ела чудовищно много, наверное, для того, чтобы однажды выбрать Путь хорошей хозяйки, стать на время Богиней Засахаренных Ягод. Я разыскала рецепт, непростой, с отдельным приготовлением сиропа, с отдельным увариваем ягод и прочими украшательствами. Ядрышки вообще следовало на какое-то время замачивать в молоке, причем с добавлением в это молоко чего-то еще дополнительного.

Он следит за мной взглядом, взгляд тоже тяжел. Открываю холодильник, вынимаю бутылку джина, лед. И разговариваю, разговариваю:

— Так вот, это волшебное варенье я ловко проплеснула вместо чистой банки себе на пальцы. Кожа очень интересно, на глазах, зашипела, съежилась и буквально исчезла, испарилась? К сладкому аромату абрикосов добавился запах горелого мяса. Температура кипения сахарного сиропа высока, и он густой…

Он подходит к кухонной раковине, открывает воду, моет руки, тщательно намыливает жидким мылом, смывает, намыливает снова. Подаю ему полотенце, небольшое махровое полотенце для кухни, на нем нарисованы грибочки и листики. Спрашиваю, как добрая хозяйка:

— Может быть, удобнее в ванной комнате?

— Нет. — Он быстро хватает полотенце и тщательно вытирает руки.

— Так я продолжу?

— Будь добра.

— Вареньем на пальцы… Да. Сначала было не очень больно, потом очень больно, потом прошло, а на месте ожога вылупилась новая кожа, ярко-розовая, блестящая, туго натянутая, вариант барабана, и не моя. Чужая. Это была Новая кожа, к ней надо было привыкнуть. Со временем я привыкла, но и сейчас она другая. Посмотри!

Я показываю ему правую руку, он морщит лоб.

— Какие-то вещи помимо варенья становятся ожогом ста процентов поверхности, после таких ожогов не выживают.

«Встреча с тобой — такой ожог. Что же остается? Навертеть покойнице веночков, положить между холодных и вспухших губ дикую розу, засыпать могилу пластмассовыми цветами. Дубовый крест. Вся моя кожа ярко-розовая и блестящая. Все мои мысли — о Нем, все мои улыбки — Ему, все мои слезы — для него. Для тебя. Для тебя».