Наталья Апрелева - Пояс неверности. Роман втроем

Разливаю чай, разливаю джин, достаю лед, последний страстный монолог, разумеется, не произношу вслух.

Он смотрит равнодушно, я понимаю, что ничего этого говорить не стоило бы. Может быть, стоило рассказать о чем-то, совсем не имеющем отношения. Ни к чему.

Вновь открываю рот. Новую тему не приходится искать, достаточно выглянуть в окно, просто бросить взгляд.

— А не удивительно ли, что Новый год все равно будет, хоть мне давно не семь лет, я не целую любимую елочную игрушку, не откусываю мелкими кусочками шоколадное полено, редкое праздничное кушанье. Моя мама выучилась его готовить по журналу «Работница»: печенье крошится в сладкую муку, заливается растопленным шоколадом, сливочным маслом, дополняется измельченным мармеладом, замораживается в морозильной камере.

— Шоколадное полено? — Он наконец-то оживляется немного. — Приготовишь мне шоколадное полено? На Новый год.

— Обязательно.

У Него звонит мобильный, он выпивает джина, хрустит льдом и сбрасывает звонок, морщится снова. Лучше сейчас не думать, не соображать. Лучше продолжать говорить:

— Вчера на Красной площади уже была установлена елка, главная елка страны. Нет снега, не знаю, многим это важно. Мне все равно.

— И мне все равно, — пожимает плечами Он, — и мэ вэ эр.

— Когда нет снега, как-то уместнее вспоминать самый отвратительный Новый год, отмеченный тобой. Правда?

— Тебе виднее, — отвечает Он, опять пожимает плечами.

— Самый отвратительный Новый год встречала на первом курсе, собирались в общаге, я была ужасно влюблена в мальчика Гошу. Прогульщик, дебошир и пьяница, всеобщий любимец, прелесть, что такое! Гоша не подозревал насчет моего к нему отношения…

— Перестань, — говорит Он.

Ходит по кухне. Отпивает джин. Китайский чай остывает в чашке.

— Не нужно мне про твоего сраного Гошу. Почему ты вообще об этом говоришь сейчас?

— Может быть, потому, что ты молчишь?

— Просто не могу сосредоточиться.

— Наверное, действительно, зря я это…

— Я устал, очень устал. Проблемы. Могу рассчитывать на тебя?

— Конечно.

— Хотел бы несколько дней пожить здесь.

Он не говорит: с тобой.

— Что-то случилось?

— Конечно, случилось! — Он злится и странно светлые глаза светлеют еще больше. — Только не допрашивай меня, хорошо?

— Я не допрашиваю тебя.

— Да? Как тогда это называется?

— Что именно?

— То, что сейчас происходит.

Я отвечаю каким-то дешевым штампом и с неизвестной целью удаляюсь в спальню. Хотя чего уж там, с известной — разреветься.

Ну вот, дорогой дневничок, только что позвонила квартирная хозяйка и очень борзо потребовала денег. Разговор она начала так:

— Во-первых, я поднимаю арендую плату на пять тысяч рублей в месяц, а также вменяю вам в обязанность немедленно погасить существующую задолженность за газ в размере четырех тысяч семисот пятидесяти восьми рублей девяноста трех копеек…

Меня чуть не стошнило от этих кошмарных числительных. От возможного же приезда квартирной хозяйки у меня вообще грозила открыться неукротимая рвота беременных. Эта ужасная старуха зовется Ларисой Дмитриевной, типа бесприданница из старческого кино, носит болоньевый плащ голубого цвета и пуховый пыльный платочек. Вырванные из моих рук купюры заворачивает в газету, еще в газету, потом в тряпицу, потом укладывает все это дело на дно страшной вытертой сумки с портретом Аллы Пугачевой и маскирует килограммом-двумя картошки, клянусь!

Я быстренько попыталась свернуть неприятный разговор, но Лариса блин Дмитриевна сказала, что выселит меня с участковым от слова «участие», и пришлось тошниться еще минут пятнадцать. Один хрен, денег-то у меня нифига, надо срочняком выпрашивать у Любимого, а Любимый отбыл на раскрашенном такси. С номером шестьсот шестьдесят семь. Набрала еще раз, никакого результата, разве что прослушала типа эротический голосок электронной давалки: абонент не отвечает или временно недоступен, сссука! Но где-то надо было раздобыть долбаную «арендную плату», причем повышенную, и я натянула шорты, отыскала под столом резиновые шлепанцы сорокового размера, зато Балдинини, как сказал Любимый.

— Любовь моя, ты одеваешься ужасно.

— Ужасно медленно?

— Просто ужасно. Чья это на тебе куртка была только что?

— Это моя куртка.

— Ах, что ты за прелесть! Такая дивная прямолинейность восприятия! Откуда ты ее вытащила, милая? Ограбила бомжа на Казанском вокзале?

— Нормальная куртка. Я ее еще в Сызрани купила. В магазине.

— А где то темно-фиолетовое пальто, что я тебе дарил на это самое… Господи, дай памяти!.. Когда я тебе дарил пальто?

— На мое день рождения.

— На мой день рождения, грамотей-переросток, день — он в некоторой степени мужского рода.

— Мне без разницы вообще.

— Охотно верю. Так что с пальто?

— Да ну его, оно слишком унылое.

— Точно! Зато вот этот наряд в стиле «нищета д'Артаньяна» — самое то… Веселенькое. Лечь и смеяться. Эль и эс.

Посмотрела в зеркало. Причесываться неохота. Волосы закрутила чьей-то из девчонок резинкой с пластмассовым цветочком — красота.

Все очень хорошо. Ты отправляешься по важным делам в важное присутственное место, на пересечение каких-нибудь далеких улиц Городецкой и Суздальской, плохо знаешь эту часть города и немного плутаешь по грязноватым тротуарам, усмехаясь на замороженные стройки и упорно кривящиеся деревянные дома, черные с гнилым и тускло-желтым. Далекая улица имеет посередине себя странный газон, и, проходя по, ты вдруг видишь какую-то ерунду, хромого коричневого голубя с белым полухвостом, тебе вообще наплевать на голубей, пугающе мало стало воробьев, и синиц тоже, вот это жаль. Но голубь неуклюже семенит своими неопрятными лапками, и ты вдруг резко останавливаешься.

Осторожно снимаешь сумку с правого плеча, она стала тяжелой, двумя руками крепко держишь, ронять в грязь слишком проблематично, стоишь минуту, пальцы бледнеют от напряжения. Начинаешь дышать, ну ты не умеешь не дышать. Мелкими птичьими шагами подходишь к мокрой синей лавке, ободранной и слегка загаженной, но людьми. Садишься. Только что все было очень хорошо, говоришь ты себе укоризненно.

Я не встану никогда с лавки, отвечаешь ты себе горестно и со стоном уже, подохну на этой лавке, я же все делаю правильно, столько литературы перечитала, пятьдесят пять тысяч психологических психологов, я все знаю, я работаю, я справляюсь, заполняю жизнь так, что не хватает дня, и — опять? И — опять.

Ты моргаешь сухими глазами, боли внутри так много, что для слез нет уже места, да и для тебя самой тоже, ногтем все отколупываешь и отколупываешь легко поддающуюся краску от скамейки. В сумке вибрирует телефон, ты не ответишь. Неудачно отряхнешь пальцы, посмотришь на часы и дашь себе еще четверть часа.