Эрик Сигал - Сильнодействующее средство

— Где тебя носит? — Звонила Тони, она была в ярости.

Желая оттянуть неприятный момент, Адам сказал:

— Успокойся, я уже еду.

Тони пропустила реплику мимо ушей и взорвалась:

— Хедер тебя прождала почти час! На таком-то морозе!

— Хедер?

— Да, Адам, Хедер. Ты что, забыл, что днем отвез ее на каток? И должен был забрать ее ровно в четыре часа? Может, ты сейчас в другом часовом поясе, но мои часы показывают почти шесть. Ты говорил, что, пока она будет кататься, забежишь в лабораторию, — продолжала Тони. — Я звонила, но тебя там никто даже не видел. Пришлось самой за ней ехать. И не старайся придумать очередную отговорку. Лучше скажи правду. Хуже, чем то, что я думаю, быть уже не может. Так где ты столько времени пропадал?

Адам наконец вышел из оцепенения.

— Тони, — упавшим голосом произнес он, — нам надо поговорить.

— Хорошо, говори.

— Нет, не так. Не по телефону.

— Адам, не делай из меня круглую дуру, — возмутилась жена. — Я прекрасно знаю, что у тебя еще кто-то есть. И раз уж она так в тебя вцепилась, что ты готов заморозить собственную дочь, лучше уходи.

Жена резко умолкла, чем крайне озадачила Адама. Потом до него донеслись сдавленные рыдания. Наконец Топи выговорила:

— Только скажи, куда ее прислать.

— Прислать — что? — запинаясь, переспросил Адам.

— Повестку, черт бы тебя побрал, — сквозь слезы бушевала она. — Я обращусь к лучшему адвокату нашей фирмы по разводам, уж ты у него попляшешь.

— И что, мне даже не дадут сказать слово в свое оправдание?

— Конечно, Адам, — с горечью ответила Тони. — Как только суд назначит слушания.

Адам отключил связь. Он был в шоке. Вспышка праведного гнева, которым его только что обдала Тони, выбила у него почву из-под ног. И в то же время он вдруг почувствовал странное облегчение — больше ему не нужно собираться с мыслями, чтобы во всем признаться жене.

Но все его мысли отошли на второй план, а в висках застучала одна: «Хедер, малышка моя! Как же я мог с тобой так поступить?»

1 января

Джерри меня поцеловал.

Должна признаться, я часто об этом мечтала, но не надеялась, что это когда-нибудь произойдет. В первый момент я так перепугалась, что практически онемела. И почти не чувствовала прикосновения его губ.

Я слишком боялась, что нас заметит отец, и никак не отвечала на поцелуй. Джерри, наверное, решил, что я совсем дикая.

Вообще-то, я такая и есть, ведь меня никто никогда не учил, как целоваться. Но я быстро поняла, что если чувствуешь к человеку что-то серьезное, то остальное получается само собой. И хотя наши объятия продолжались, наверное, тридцать миллисекунд — или даже наносекунд, — я быстро перестала ощущать себя неопытной.

Я вдруг забыла об отце и сама поцеловала Джерри. Это был самый чудесный момент в моей жизни. Вот только когда он опять повторится?

Мы быстро вернулись к дому, я заметила у заднего крыльца папу и небрежно помахала ему рукой.

Я так старалась не показать виду! А вдруг по лицу что-то можно было прочесть? Что, если папа заметил, что у меня чуточку дрожат колени?

Но он вроде ничего не заметил. Во всяком случае, никакого беспокойства не выказал. Он очень спокойно произнес: «Прахт, кажется, вздумал заговорить меня до смерти. Давай уйдем отсюда».

И мы ушли…

Изабель впервые растеряла способность концентрироваться на занятиях. Она витала где-то в облаках. Все ее мысли были о Джерри. Отец, вероятно, заметил неладное, но истолковал по-своему. Ученым свойственна задумчивость, решил он.

Даже в самом страшном сне Реймонду да Коста не могло бы привидеться, что мысли о Джерри Прахте способны вытеснить науку из головы Изабель.

Теперь она посещала только спецсеминары, необходимые для диплома, поэтому для присутствия Реймонда в аудитории не было повода. Он просто сопровождал ее по дороге в корпус Ле-Конт, а потом ждал ее выхода под дверью.

Изабель быстро определила, какая телефонная будка в корпусе лучше других защищена от посторонних ушей. Убедившись, что отец уехал, она бросалась звонить Джерри. Зная, что на карманные расходы ей выделяют гроши, тот немедленно перезванивал сам, и они болтали до того момента, как ему надо было ехать в клуб.

Верным признаком растущей привязанности являлось то обстоятельство, что они могли часами говорить обо всем на свете — и ни о чем конкретно. Изабель рассказывала, как у нее идут занятия, а Джерри пытался донести до нее, что ее науки — не по его уму. Однако она настойчиво разъясняла ему суть исследований, будучи уверена, что к концу объяснений он все прекрасно поймет.

К середине февраля Изабель уже корпела в лаборатории так много, что довела себя почти до истощения. Дошло до того, что даже Реймонд стал уговаривать ее сбавить темп, но она всякий раз отвечала: «Пап, пока не могу. Я, кажется, нащупала кое-что очень важное и как можно скорее должна получить результат».

— А отцу ничего не расскажешь? Даже не намекнешь? — с деланым возмущением упрекнул он.

— Прошу меня извинить, мистер да Коста, — отшутилась девушка, — но эта тема пока остается закрытой.

Разочарованный, Реймонд, однако, не стал давить, хотя дочь впервые не посвятила его в свои изыскания. Никогда прежде она не утаивала от него своих проектов — и одновременно он видел, что сейчас она увлечена наукой, как никогда.

Реймонд утешал себя тем, что Изабель находится на пороге большого открытия, которое позволит ей выйти за рамки уже порядком надоевших журналистских штампов типа «вундеркинд» или «гениальная барышня». Скоро про нее станут писать примерно в таких выражениях: «Изабель да Коста, прославленный физик, сегодня предала гласности…»

Как-то вечером, в начале десятого, когда Рей заканчивал очередной урок, зазвонил телефон. Он решил, что это кто-то из учеников. Но ошибся.

— Пап, немедленно забери меня из университета. Я буду ждать у заднего входа. Мне надо с тобой поговорить.

В голосе дочери звучала тревога. И даже страх.

— Что случилось? — заволновался Реймонд. — С тобой все в порядке?

— Не по телефону. Пожалуйста, скорей!

Охваченный ужасом, Реймонд побыстрей отпустил ученика и бросился к машине.

По дороге он гадал, что же могло произойти. Единственное, что приходило на ум, — что дочь серьезно заболела. Он корил себя за то, что не придавал значения ее явному переутомлению.

Едва завидев машину, Изабель бросилась к отцу, прижимая к груди стопку лабораторных тетрадей.

— Поехали скорей! — сказала она, будто совершала побег из тюрьмы.

— Успокойся, — мягко произнес отец. — Через минуту будем дома.

— Нет, — вдруг заявила она. — Лучше поедем в какое-нибудь тихое место, где можно будет спокойно поговорить.