Эрик Сигал - Сильнодействующее средство

И он был несказанно счастлив.

На другое утро Тони, обняв его, спросила:

— Ты как-то говорил, что занимался балетом. Довольно необычно для парня. Были какие-то причины?

— Причин было две. Во-первых, у меня мама преподавала музыку в нашей школе, и я пошел танцевать, чтобы сделать ей приятное. Но главное — мне хотелось насолить отцу, который скверно обращался с ней. И я ему насолил: представь себе рабочего-металлурга в Индиане, который вынужден говорить дружкам, что его сынуля танцует в трико, как какой-нибудь гей.

— Странно… У меня твоя мужественность сомнений не вызывает. — Тони улыбнулась. — Могу дать показания под присягой, даже письменные. А что случилось с твоей мамой?

— Она умерла, когда мне было двенадцать лет. Он ее убил.

— Как? Что ты такое говоришь?

— Она пыталась родить второго ребенка и на поздних сроках беременности получила токсемию. — Было заметно, что Адам до сих пор живо переживает. — Понимаешь, он фактически убил ее. Ей становилось все хуже и хуже, а он не позволил врачу вызвать преждевременные роды, не хотел, видишь ли, чтобы ребенок погиб. В конечном итоге погибли оба.

— Кто же тебя потом воспитывал?

— Я сам.

— Так не бывает.

— Бывает. Уж я-то знаю. Звучит невероятно, но я начал заниматься спортом — прыжками в воду.

— Ого! — восхищенно воскликнула Тони. — Кажется, понимаю: тебе хотелось острых ощущений?

— В каком-то смысле. Хоть пару секунд — мысленно — я оставался один во всем мире, к тому же на сто метров выше всех.

— Недаром я сразу почувствовала в тебе родственную душу, — улыбнулась Тони. — Мы оба любим общество самих себя.

За завтраком Тони продолжила допрос:

— А отец знал, что ты занялся таким рискованным видом спорта?

— Да, — сказал Адам и помрачнел. — Как-то он просматривал спортивную страницу в местной газете — единственную, которая его когда-либо интересовала, и вычитал мое имя в списке участников соревнований на первенство штата. Он явился в бассейн в компании двух своих собутыльников. Но они понятия не имели, что такое прыжки в воду, и «болели» совсем невпопад. Я так распсиховался, что нырнул, как кашалот. Сорвал выступление начисто.

По тому, как он это сказал, было ясно, что Адам до сих пор переживает ту свою давнюю неудачу.

— После этого моим самым большим желанием стало поскорее уехать из дома. Тогда единственным шансом для меня могла стать академическая стипендия. В школе баллы у меня были повыше, чем в спорте. Ты когда-нибудь слышала о колледже Шаймера?

— Если честно, то нет.

— Вот-вот. И никто не слышал. Тем не менее это небольшое, вполне передовое учебное заведение под эгидой Чикагского университета. Порядок там такой: сдаешь экзамен по их требованиям — значит, можешь учиться. Своего рода инкубатор для будущих студентов-медиков, которые хотят сэкономить несколько лет учебы. Мне так не терпелось стать врачом, что в летние каникулы я работал санитаром в клинике Майкла Риза. Что давало мне неплохой повод не ездить домой. Свою злость я направил на учебники и в результате каким-то чудом попал в Гарвард на медицинский.

— И твоей мечтой, конечно, было спасение женщин от токсемии, — деликатно предположила Тонн.

— И младенцев, — добавил Адам. — Я чувствовал себя умудренным опытом стариком — мне же было целых девятнадцать лет! К учебе я, может, и был подготовлен, но общаться с людьми умел плохо. Особенно с этими лощеными выпускниками престижных вузов — они о такой вещи, как Шаймер, и понятия не имели! Наверное, поэтому моей стихией стала лаборатория.

— Там ты и познакомился с Максом?

Адам кивнул.

— Я наконец обрел отца, которого мог уважать. Я заканчивал ординатуру по акушерству и гинекологии, когда Макс выбил для меня место исследователя. Он учил меня не только иммунологии — он учил меня жизни. Понимаешь, в первый же раз, как он пригласил меня к себе домой на ужин, я понял, что у него с Лиз те самые отношения, которые делают честь любому браку. Лиз — детский психотерапевт. Творит с подростками и детьми настоящие чудеса. Они взяли надо мной шефство. Лиз даже познакомила меня с поздними квартетами Бетховена.

— Ого! Действительно сложная штука.

— Ага. — Адам усмехнулся. — Особенно если не знаешь ранних.

— А дети у них есть? — спросила Тони.

— Нет. Так уж получилось, что я стал им вместо сына.

— Значит, ты тоже смог для них что-то сделать.

— Надеюсь. Если я когда-нибудь и заслужу называться Человеком, то только благодаря их доброте.

— А дальше? — наседала Тони.

— А дальше — твоя очередь рассказывать о себе, — ответил Адам, рассчитывая вызвать ее на откровения.

Но Тони вдруг вспомнила, что опаздывает на работу и что через пятнадцать минут ей надо быть в Министерстве юстиции. «Вечером договорим», — пообещала она. Адаму ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Впрочем, он подозревал, что Тони будет весь день воздвигать свои душевные баррикады.

Он оказался прав. У него было такое чувство, словно он танцевал на костюмированном балу с девушкой, которая так и ушла домой, не снимая маски. Как ни странно, но, даже зная некоторые интимные моменты жизни Тони, Адам был вынужден признать, что, по сути, ничего о ней не знает. Перед отъездом в Бостон он не удержался и сказал ей на прощанье:

— Что ж, Тони, было очень приятно так и не узнать тебя поближе.

Разумеется, уехал Адам только тогда, когда пришли результаты третьего анализа крови. По словам Пенроуза, о таких анализах можно было только мечтать. Они с Адамом пришли к общему мнению, что теперь уже можно смело говорить о положительном результате.

Хартнелл был на седьмом небе. Проговорив целый час со своим бесценным Шкипером, он вызвал на аудиенцию Адама.

— Выслушайте меня, Куперсмит, и выслушайте внимательно. Я обладаю огромным влиянием, а благодаря вашему шефу буду обладать им еще долго. Я перед ним в долгу. Так вот. Скажите мне, молодой человек, чего бы Макс Рудольф хотел больше всего на свете?

Адам приблизился к старику и едва слышно произнес:

— Эти мышки — лишь одно из многих научных достижений Макса. Думаю, он как никто другой достоин Нобелевской премии.

— Это не проблема, — буркнул Босс.

В Реймонде да Коста снова взыграли бесы. Отправив сына в школу, а жену на работу, он с удвоенной энергией принялся пестовать гений дочери.

Одним из преимуществ его работы на факультете было отсутствие строгого графика. От него требовалось обязательное присутствие в определенные часы лабораторных занятий, в остальном же Реймонд был волен планировать свое время сам. При желании налаживать аппаратуру для работы профессоров-физиков он мог хоть по ночам. Для того образа жизни, к которому он теперь перешел, подобная свобода казалась неоценимой.