Грэм Грин - Человек внутри

— Я тебя не виню, — запротестовала она. — Но ты, кажется, постоянно забываешь о Боге.

— А, это… — сказал он. — Это все равно что твои души. Я не верю в эту ерунду. Хотя я хотел бы верить в души, в то, что мы можем причинить боль человеку, который умер, — добавил он со смешанным чувством страсти и грусти.

— Это невозможно, если душа на небесах, — объяснила она.

— Человеку, которого я ненавижу, это не грозит, — сердито засмеялся Эндрю. — Любопытно, правда, как можно ненавидеть мертвеца? От этого того и гляди поверишь в твою чепуху. Если души прозрачны, как воздух, возможно, мы их вдыхаем. — Он скривил рот как от дурного привкуса.

Она с любопытством наблюдала за ним.

— Скажи мне, — спросила она, — где ты был после того, как мы его похоронили?

Он заговорил обиженно и сердито:

— Я ведь сказал, что только страх пригнал меня к тебе прошлой ночью. Я не хочу тебя больше беспокоить.

— И только страх снова привел тебя назад?

— Да, то есть не совсем. — Поглядев вниз на ее темные волосы, бледное лицо и спокойные глаза, он, казалось, пришел в ярость. — Вы, женщины, — сказал он, — все вы одинаковые. Вы всегда на страже против нас. Всегда воображаете, что у нас на уме только, как бы добиться вас. Вы не знаете, чего хочет мужчина.

— Чего же ты хочешь? — спросила она и добавила с практичностью, которая разожгла его бессмысленный гнев. — Есть? У меня есть еще хлеб в буфете.

Он в отчаянии замахал рукой, что она приняла за отказ.

— Мы устаем от себе подобных, — сказал он, — грубость, волосатость — ты не понимаешь. Иногда я платил уличным женщинам, просто чтобы поговорить с ними, но они такие же, как все. Они не понимают, что мне не нужны их тела.

— Вы научили нас так думать, — прервала она с легкой горечью, нарушившей ее душевное равновесие.

Он не обратил внимания на ее слова.

— Я объясню тебе, — сказал он, — почему я вернулся. Можешь надо мной смеяться. Я тосковал по этому дому. — Он повернулся спиной к ней. — Я не собираюсь заниматься с тобой любовью. Дело не в тебе. Дело в месте. Я спал здесь, а до этого не спал три дня. — Немного сгорбив плечи, он ждал, что она засмеется.

Она не засмеялась, и, подождав немного, он повернулся. Она глядела ему в спину.

— Тебе не смешно? — иронически спросил он. К их отношениям, казалось, неизбежно примешивалась подозрительность. Когда он впервые пришел сюда, то относился с подозрениям к ее действиям, а теперь к ее мыслям.

— Я спрашивала себя, — сказала она, — кого ты боишься и почему ты мне нравишься? — Ее взгляд скользнул по его телу от лица к ногам и остановился на правой пятке. — Ты износил носки, — просто сказала она, но то, как она поворачивала слова на языке, пока они не выходили округлыми и нежными, придавало их простоте скрытую значимость.

— Они не шелковые, — сказал он, все еще выискивая скрытую насмешку.

Она вытянула вперед руку, которую прижимала к боку.

— Вот носок, — сказала она, — погляди, может, тебе подойдет?

Он осторожно взял у нее носок, как будто это была странная рептилия, и принялся снова и снова поворачивать его. Он видел, что носок частично заштопан, и вспомнил, как сквозь окно увидел ее за работой в освещенном огнем пространстве.

— Ты чинила его, — сказал он, — когда я подошел к окну. — Она ничего не ответила, и он снова стал рассматривать его. — Мужской носок, — заметил он.

— Это его, — ответила она.

Он засмеялся.

— Твои духи носят носки? — спросил он. Она сжимала и разжимала пальцы, как человек, выведенный из равновесия глупостью другого.

— Надо было чем-то заняться, — быстро пробормотала она, как будто у нее не хватало дыхания от слишком долгого и утомительного бега. — Я не могла просто так сидеть. — Она повернулась спиной к нему, подошла к окну и прислонилась лбом к стеклу, словно ища прохлады или поддержки.

Эндрю все вертел и вертел носок в руке. Фигура Элизабет у окна была неподвижной. Он не мог даже уловить звук ее дыхания. Их разделяла тень, и блики огня делали бесполезными настойчивые попытки пересечь ее. Терпеливое упорство их сострадания пристыдило его, и, охваченный бескорыстным стремлением к самопожертвованию, он забыл на какое-то время о своем страхе, ненависти и самоуничижении. Он не хотел пересекать этот мост теней, потому что боялся, что если дотронется до нее, то потеряет ощущение чего-то недостижимо прекрасного, а его собственное минутное рыцарство исчезнет перед похотливым и сентиментальным трусом и задирой, к которому он привык. В этот миг его второе критическое «я» молчало, так как он был этим «я» на самом деле.

Он был на грани того, чтобы сделать нерешительный жест раскаяния, когда трус подскочил в нем и закрыл ему рот. «Будь осторожным, — предостерег он его. — Ты беглец, ты не должен связывать себя». И, сдаваясь этому голосу, он сожалел о капитуляции. Он знал, что несколько секунд он был счастлив, испытывал то самое счастье, только сильнее, которое в прошлом изредка получал от музыки, от голоса Карлиона, от неожиданного чувства товарищества по отношению к другим людям.

Туман из белого превращался в серый. Подступала настоящая темнота, но она не внесла явных изменений в комнату. Эндрю, чувствуя покойное тепло огня позади себя, подумал, как там Карлион в холодном и, конечно, враждебном мире. Однако был ли он таким уж враждебным? У Карлиона были товарищи по несчастью, такие же, как он, беглецы, которым он доверял. Он не был одинок. Старая жалость к себе начала вновь заползать в сердце Эндрю, пока он смотрел на неподвижную спину девушки.

— Может, зажжем свечи, — спросил он, — и сделаем эту комнату более веселой?

— Два подсвечника на столе, — сказала она, не отрывая лба от окна, — и два на буфете. Можешь зажечь их, если хочешь.

Эндрю свернул программку, которую нашел в кармане, и поджег ее от огня. Затем он прошел от свечи к свече, заставляя стремительные языки пламени пронзать темноту. Понемногу они поднимались выше, и вокруг их вершин возникали маленькие ореолы, мягко светившиеся, как пылинки в солнечном свете. Укрытые от малейшего сквозняка окружающим туманом, они тянулись вверх, сужаясь до точки не больше острия иглы. Тени были оттеснены к углам комнаты, где они мрачно свернулись, как обиженные, получившие нагоняй собаки.

Когда Эндрю зажег последнюю свечу, он обернулся и увидел, что Элизабет наблюдает за ним. И радость, и горе могли промелькнуть на ее лице, не нарушая неизменной задумчивости ее глаз, которые, казалось, смотрели на жизнь взглядом, лишенным эмоций. Свечи тронули ее лицо весельем. Она не стала цепляться за горе, которому на миг поддалась, а захлопала в ладоши, так что он с изумлением смотрел на нее, пораженный этой быстрой сменой настроения.