Олег Зайончковский - Сергеев и городок

— И как же дошла ты до такой жизни? — спросил ее Савельев.

— До какой? — не поняла Любка.

— До такой… Бутылки собираешь… и зубов вон у тебя не осталось.

Она заморгала глазами, хрюкнула носом, да и заплакала:

— Ы-ы-ы… Много я горя видела…

— Какого еще горя? Небось, все по этому делу… — Попов, усмехнувшись, щелкнул себя по горлу.

— Ох, не знаете вы жисть мою… ы-ы… — скулила она, размазывая слезы.

Друзья выпили еще по полстакана, отдышались, помолчали. А баба все не унималась.

— Экая слезливая попалась… — Попов задумчиво посмотрел на Любку. — Что с ней делать?.. Слышь, Савельев, вроде не старая еще… Может, отдерем — что ей, за так наливали?

При слове «отдерем» Любка перешла на вой и в страхе поползла прочь.

— Эй, дура, ты куда? — удивились они.

— Чего я вам сделала? — заголосила баба. — Я вам что, не даю? Ебите, если хотите, а драть-то зачем?

— Э-э, да ты и правда дура! — засмеялись мужики. — Мы ж про то и говорим! Ползи обратно…

Алкоголь и потемки — лучшие гримеры: что-то они такое сделали с собирательницей бутылок, что даже Попов с Савельевым соблазнились на грех. Разложив безотказную Любку, они ласкали ее одновременно и каждый по-своему. В то время пока практичный Попов, задрав несвежий подол, направился прямиком в ее грешные недра, Савельев — кто б мог представить — целовал ее в беззубые уста!

Долго ли, коротко совершалась их оргия, но наконец угасла. Как угас и день — роща погрузилась во мрак. Попов, пошатнувшись, встал с лесной подстилки, помочился и бережно спрятал свое «хозяйство». Сделав дело, он склонился, вглядываясь в лежащие тела… Савельев с Любкой спали, обнявшись, будто юная пара, утомленная любовью где-нибудь на цветочном лугу. Попов хотел разбудить друга, но передумал; усмехнувшись, он отнял руку и выпрямился. Он постоял в задумчивости, потом вздохнул и побрел один, ощупью находя в темноте дорогу.

Савельев очнулся на рассвете; тело его свело от холода и сырости. Он с трудом сел и огляделся: Любки не было; рядом с ним валялись только рыжий стакан в росе и пустая грелка. Савельев нарочно задрожал, пытаясь согреться, и задвигал плечами. Из-за кустов неожиданно выбежала собака, гавкнула и скрылась. Он еще немного посидел и попробовал встать; голова его закружилась, и Савельеву пришлось прислониться к дереву. Стоя так, он увидел сквозь ветки медленно бредущую по роще женскую фигуру; вглядываясь в траву, женщина что-то искала…

— Люб!.. — хрипло позвал Савельев.

Женщина услышала и пошла на голос.

Когда она приблизилась, он понял свою ошибку: это была не Любка, а его жена Райка.

— Ты чего тут делаешь? — спросил он, протирая глаза.

Она ответила не сразу, а сделала паузу, глядя сурово в упор на перепачканного супруга.

— А ты как думаешь? — молвила она мрачно.

Райка еще постояла, потом круто повернулась и пошла прочь. Савельев отлепился от дерева и нетвердым еще шагом стал ее догонять. Они шли домой в молчании, хлюпая промокшей от росы обувью.

— Рая! — вдруг подал голос Савельев.

Она обернулась:

— Ну чего тебе?

— Ничего…

Он не стал говорить, а про себя решил, что больше никогда не будет с ней драться.

Весело начинается рабочий день в заводе. Если ты не с «бодуна», если не успел с утра полаяться со своей «коброй» — хорошо! Но и то не беда — пройдешь вахту и все с себя отрясешь: в заводе другой мир, и ты, как в сказке, обернешься здесь другим человеком. Сколько таких примеров: там, за забором, ты Иван-дурак, а тут у тебя другая ипостась — Иван Иваныч, знатный фрезеровщик. Вторая после проходной переправа — раздевалка: в ней окончательный раздел с зазаборьем; сбросив неуклюжую «гражданку», здесь ты облечешься в природную свою шкуру — робу, — повторяющую любовно все причуды твоей анатомии.

Раздевалка, «бытовка» наполняется с утра мужскими голосами. Раздаются приветствия, хлопают звонко ладони, спины гулко бухают. Залязгали железные шкафчики. Вот оголились первые торсы, запрыгали по войлочным коврикам лохматые ноги. Голоса весело перекликаются, густые и тонкие, хриплые и чистые, но трудно угадать, какой голос в каком устроен теле. Тел здесь тоже полный ассортимент: всех степеней атлетизма, полный набор конопушек и родинок, вся география волосатости. Шеи пока благоухают, но скоро, скоро трудовой пот вымоет из пор лосьоны… Ноги ныряют в промасленные «комбезы», тулова облекаются в рубахи, давно позабывшие свою расцветку. С притопом надеваются тяжелые ботинки-«говнодавы»; мало проветрившиеся за ночь, они с силой выдыхают хозяевам в нос… Готово? А вот и звонок к началу смены.

И пошла лавина по коридорам, по переходу в цех — можно даже испугаться. Эй, кто там в белом халате, посторонись, не то запачкаем, толкнем ненароком… Прошла лавина, и вдруг — как последний камушек: топ-топ-топ… Догоняй, не опаздывай, не отрывайся от коллектива!

Ждет тебя твой зеленый друг — токарный, фрезерный, зубонарезной — только что не ржет приветственно. Обметен, прохладен, слегка попахивает железом со сна… Сейчас, дружок, уже скоро… Мастер, что у нас на сегодня?.. Лягут сами ладони на отполированные рукоятки — пуск! И он запоет, и душа твоя запоет! Звонко зашелестев, брызнет стружка; нежная, чистая покажется обнаженная сталь — как головка ребенка между ног роженицы, как залупа в бережной мужской руке. Вы вдвоем сделали третьего; его увезут на тележке, куда — неизвестно, где проведет он жизнь — незнамо… но сейчас это ваше дитя, и ты любовно принимаешь на руки его теплое тельце.

Хорошо начинался день в цеху. Колокольно звенели болванки; трогался кран и выл, набирая ход; там и сям подавали голоса станки и люди… Баулин любил это время. В чистой спецовке, в неизменном берете он степенно проходил станочным междурядьем, кому кивая, кому пожимая шершавую руку. Минуя «птичник» (загон-возвышение посреди цеха), он солидно «ручковался» с начальством. Задания Баулин получал персональные, ибо токарь был классный, мастера перед ним заискивали:

— Вот, Степаныч, смотри, что инженера удумали… Как — сделаем такую хреновину?.. А?

Степаныч, надев очки, склонялся над чертежом.

— Ну как?.. Смогём?..

Баулин отвечал не сразу. Сняв берет, он гладил ладонью лысину, чесал задумчиво за ухом… Потом усаживал берет обратно и тогда только, нахмурясь, цедил:

— Попробуем…

Его «попробуем» означало, что он сделает. Мастер облегченно вздыхал:

— Ну и слава те… Ты только не спеши, это тебе на всю смену задание.

На последние слова Баулин хмурился и с достоинством возражал:

— Поучи дедушку кашлять!

Как среди деревьев дуб распускается последним, так и Степаныч едва ли не последним в цеху запускал свой станок. Но уже когда приступал он к работе, ничто не могло его отвлечь, разве обесточка завода. Рабочее место и инструмент свой Баулин содержал в исключительном порядке. Сама его железная тумбочка говорила за себя: всегда аккуратно выкрашенная, снабженная большим висячим замком. Дверца ее изнутри была оклеена не женскими задницами, а таблицами допусков и посадок. Станок Степаныча, такой же немолодой, как его хозяин, не знал чужой руки и никогда не ломался. Баулин не подпускал к нему ни сменщиков, ни наладчиков, и все в цеху знали: не хочешь скандала — не подходи к баулинскому станку.