Олег Зайончковский - Сергеев и городок

Так и жило бабье семейство, время от времени оглашая пятиэтажку шумными сварами по всяким важным и неважным поводам. Петровна еще имела силу, чтобы одержать верх над своими исчадиями, но часто после трудных побед впадала в меланхолию и тогда наутро, если была не в рейсе, шла в гастроном за «Анапой». Спасительный напиток, в зависимости от завоза, имел то красноватый, то буроватый оттенок, но всегда хорошо утолял душевную боль. Однако Петровне мало было достать вина — оно лишь отворяет душу, а на кого ее излить? В будень, да еще поутру, где найти страдающему понимания и сочувствия? Положим, одну бутылку тетя Люба осушала у себя дома, в компании бессмысленно мемекающего Вовика. Но потом, когда уже навертывалась в глазу первая слеза, — потом ей требовался собеседник посерьезней. Бабки-пенсионерки и молодухи-декретницы, единственные, кого можно было застать днем без дела, в собеседницы не годились: они не пили, и вообще Петровна презирала их «куриное» общество. На ее счастье (и на его беду!), у соседа ее, Сергеева, был в цехе скользящий график. Раз в месяц, а то и чаще, обстоятельства выстраивались в роковом совпадении: тети-Любина меланхолия приходилась на сергеевский выходной.

Бум-бум-бум! Она стучала в дверь ногой, потому что руки у нее были заняты. Бум-бум-бум!

— Открывай, Сергеев, чего притих! Это я, Петровна!

Сергеев озирался в поисках штанов и орал в ответ:

— Иду, иду! Не ломай дверь!

Он впускал ее со вздохом. Если в одной руке у тети Любы сидел неумытый Вовик, а в другой между пальцами зажаты были два «флакона», если она приперлась без тапок в одних чулках, то что это могло означать? Думать нечего — Петровна опять в педали, а у него опять погорело свободное утро.

— Твоей-то нету? — осведомлялась соседка. — На работе? Ну и хорошо… Подержи ребенка, пойду поссу…

Сергеев с тревогой провожал ее глазами. Однажды она упала у него в уборной и обрушила висячую полку.

Петровна без церемоний располагалась на кухне и до краев наполняла выставленные Сергеевым стаканы:

— Ничего не говори… Давай сразу.

Вслед за ней он молча покорно выпивал.

Они трясли головами и нюхали шоколадные конфеты. Проходила минута. Наконец Петровна с горькой усмешкой спрашивала:

— Слыхал концерт сегодня ночью?

— Угу… — кивал Сергеев.

— Проститутки в гроб меня вгонят! Что одна, что другая…

Он закуривал.

— Наплюй ты на них. Пусть живут своим умом.

— Своим — чего? Вот это они только и могут своим умом! — она подбрасывала коленом сопливого Вовика.

Выпивали еще по стакану. Тетя Люба опять умолкала, рассматривая свои вытянутые под столом ножищи с шишковатыми ступнями.

— Дай-ка папиросу…

Она мощно затягивалась. Большое пористое лицо ее краснело все сильней, из глаз, почему-то на нос, выкатывались слезы. Минут пять, пока тлела сигарета, Петровна беззвучно рыдала, потом оглушительно высмаркивалась в Вовкин слюнявчик, давила в пепельнице окурок и наливала по-новой. Внезапно взгляд ее прояснялся.

— А правда — ну их в жопу! Давай, сосед, за все хорошее…

Разговор переходил на другие темы. Пока владела языком, Петровна жаловалась то на полетевшую вчера полуось, то на козла-механика, то на колонновское начальство, которому она на собрании «все как есть выскажет». (Сергеев в это время прислушивался к ворчанию «Анапы» в своем животе.) Тетя Люба крыла «гребаные» дороги, бракованные «запчастя» и… советскую власть, которая развела весь этот бардак Постепенно ругань ее становилась все более непечатной и безадресной. Вовик, теряя терпение, начинал скулить и выгибаться у нее в руках. Но тут, видимо рассчитав время, за ним приходила мамаша. Поздоровавшись без улыбки, Маринка топала прямиком на кухню (она никогда не улыбалась, будучи не накрашена, хотя и макияж мало добавлял ей очарования). При виде Петровны дочь кривилась:

— У-у… Опять нажралась! Не видишь — ребенок у тебя усрался!

Тетя Люба поднимала на нее взгляд, полный пьяного презрения:

— Он не у меня усрался, а у тебя — ты его наебала! Не плачь, Вовик… мамка твоя — проститутка! И вторая блядь растет… Шалашевки! Я вам еще устрою танец с саблями!!

Она начинала опасно гневаться, и Сергеев старался ее успокоить:

— Хорош, Петровна, не то ты мне все тут перебьешь…

Поколебавшись, тетя Люба смирялась:

— Ладно, ради тебя… Один ты человек… Ну-ка, помоги мне.

Далее следовала долгая «депортация», трудная, как постановка в док подбитого линкора. А Сергееву предстояли еще два тяжелых разговора: один с унитазом, другой с женой, когда она вернется с работы.

И все-таки, несмотря на все издержки, они с Петровной продолжали приятельствовать. Однажды, во время очередных посиделок, на той стадии, когда тетя Люба, покончив с запчастями, принялась, как обычно, хулить советскую власть, Сергеев перебил ее неожиданным вопросом:

— Послушай, Петровна, за что ты так ее не любишь — советскую власть? Ругаешь ее, как напьешься, а ведь она тебя вырастила. Сама же рассказывала, что ты из детдома.

Петровна пресеклась, будто даже отрезвев, и внимательно посмотрела на Сергеева. Тот улыбался.

— Дай папиросу…

Она задумалась.

— Рассказать тебе? Ладно, расскажу. Ты болтать не станешь… а хоть и болтай, насрать, теперь не страшно, — она затянулась. — Во-первых, я не Любка.

Сергеев удивился:

— А кто же ты?

— Яблина.

— Кто?!

— Яблина. Ты не смейся, это имя такое, польское. Меня в детдоме переименовали.

— Зачем?

— Затем… Мой отец был шпион.

— Польский, что ли? — Сергеев опять не сдержал улыбки.

— Так они говорили… Но я тебе правду скажу: ни хрена он был не шпион!

— Не пойму я тебя: то шпион, то не шпион…

— Не верю я, понял? Мы тоже кое-что соображаем! Польша ведь наша страна — такие же коммунисты правят. На хрена ж нам друг у друга шпионить?

— Но ведь тогда Польша не была…

— Была — не была… — перебила Петровна. — Я постарше тебя, а ты этого не коснулся. Тогда план спускали, как у нас в автобусном, столько-то народу шлепнуть к такому-то числу. Вот его и шлепнули…

«Яблина» подавила всхлип и сжала кулак:

— А меня они, суки, спросили?! Может, я в семье хотела жить, а не в детдоме!

И все-таки она разрыдалась.

Плача и сморкаясь, Петровна не заметила, как вошла ее дочь.

— …? — Маринка вопросительно посмотрела на Сергеева.

Он пожал плечами.

— Ну ладно, ма… Хватит тебе, пошли домой… — Маринка взяла Петровну за плечо.

Но тетю Любу было не унять — она обхватила дочь за широкий зад и, уткнувшись лицом ей в живот, продолжала реветь.

«В том году ниспослано было Провидением Божиим наказание — эпидемическая болезнь холера. По исчислению многих, эта болезнь в иных селениях поражала от девяти десятого, и не столько старых и слабых, сколько крепких и сильных. Так малая простуда или стакан выпитой холодной воды в жар, или босою ногою ступить на холодную росу, производили холеру…»