Мария Метлицкая - И шарик вернется…

Утром она сладко потянулась в постели. Балерун вышел из душа.

– Закажи завтрак в номер! — кокетливо попросила Светик.

– Ты, что, подруга, спятила? Какой завтрак? Ты знаешь, сколько здесь этот завтрак стоит? А у нас командировочные — копейки. Это вы тут сидите годами и ящиками аппаратуру и тряпье выносите. А у нас все считано, до цента. Так что завтракать, солнышко, будешь дома. Вместе с мужем.

Светик встала с кровати, оделась и, не попрощавшись, вышла из номера, громко хлопнув дверью. В лифте она посмотрела на себя в зеркало — боже, ну и вид! Косметика размазана, как у шлюхи, под глазами синева. Она зашла в туалет и попробовала привести себя в порядок. Гордо, не кивнув, прошла мимо стойки с портье. Он с усмешкой посмотрел ей вслед. У двери она почему-то обернулась — портье вежливо, с улыбкой, поклонился. Светик вспыхнула, подняла подбородок и вышла на улицу. Такси стояло у подъезда. Через полчаса она подъехала к воротам. Кивнула коменданту. Он, как и портье в отеле, гаденько ухмыльнулся. Светик зашла в дом. На кухне Катя жарила рыбу. Светик сморщила нос.

– Привет! — бросила она соседке.

Катя на нее посмотрела и ничего не ответила.

Светик разделась и приняла душ. Очень хотелось кофе с бутербродом. Или яичницу. Она вздохнула, накинула халат и пошла на кухню. Подошла к плите, поставила чайник. Катя дернулась, схватила свою сковородку и быстро пошла к себе. «Бойкот, значит… Ну, и ладно. Черт с вами со всеми!» — храбро подумала она.

Но все-таки было тревожно и страшновато. Держаться здесь ей особо не за что, на общественное мнение тоже глубоко наплевать. Презрения и порицаний она не боялась. Но почему тогда так гнусно на душе? Просто камень какой-то на груди. «А, будь что будет!» Она поставила на поднос турку с кофе, нарезала хлеба и сыра, положила на край тарелки три маринованных огурчика, сглотнула слюну и пошла к себе. Ну, правда — очень хотелось есть! Что в этом такого? Обычное человеческое желание.

Зоя пошла в райком, записалась на прием к секретарю. Секретарь — молодой лысоватый и полноватый молодой человек — поднял на нее выпуклые «рыбьи» глаза и кивнул. Зоя оглядела кабинет — просторный, в четыре окна, с тяжелыми плюшевыми гардинами и длинным столом, на котором стояли стеклянный графин с водой и пара стаканов.

Зоя села на стул и заговорила. Секретарь, наклонив голову, что-то рисовал на бумаге и кивал. Потом поднял на Зою глаза и сказал:

– Понятно. Спасибо за сигнал. На бумаге изложить ситуацию можете?

Зоя кивнула. Он протянул ей лист бумаги и ручку:

– Вы пока пишите, а я выйду по делам.

– Разумеется! — сказала Зоя.

Он направился к двери. Зоя склонилась над листком. Вернулся он минут через сорок. Зоя уже закончила и разглядывала книги в книжном шкафу.

Секретарь пришел довольный и порозовевший. Облизнул маслянистые губы. Вздохнув, сел в кресло и устроился поудобнее. Было видно, что настроение у него явно улучшилось. «Пообедал», — догадалась Зоя.

Секретарша принесла на подносе стакан чая в подстаканнике и фарфоровую, в красный горох, сахарницу. Секретарь, не поднимая головы от Зоиного листа, кивнул.

Зоя присела на край стула. Он закончил читать, шумно глотнул чай и поморщился. Потом положил в чай сахар — четыре куска. Звякая ложечкой, долго размешивал его, еще раз глотнул и поднял глаза на Зою.

– Хорошо, — сказал он. — Можете идти.

Зоя кивнула.

– А ход этому делу будет? — спросила она.

– Ну, — он усмехнулся, — для чего-то мы же здесь сидим и едим свой хлеб. Не волнуйтесь. Ход дадим. Не сомневайтесь! Нечисть надо из наших рядов убирать.

Зоя снова закивала.

– Знаете, меня больше всего возмутил поступок Мащенко, — сказала она. — Странное такое поведение. Покрывательство какое-то. И это — секретарь парторганизации института! — возмущенно и горячо сказала она. — Ну, и Миловидов, конечно. Государство его поит, кормит. Учит. А он… — Она расстроенно махнула рукой. — Не умеют люди ценить хорошее.

Секретарь внимательно посмотрел на нее. Потом встал, протянул ей руку и повторил:

– Спасибо за сигнал. Я все понял. Будем работать.

Зоя крепко пожала ему руку и попрощалась.

В коридоре она поняла, что от волнения сильно проголодалась. Она поднялась в буфет, взяла щи со сметаной, две сосиски с тушеной капустой, чай и булочку с маком. С удовольствием поела и подумала: «Хорошо кормят в райкоме, не то что у нас в институтской столовке. Ну и правильно. Еще здесь не хватало воровать, у этих людей, на которых страна держится».

Зоя вышла на улицу. Погода была чудесная — солнце, легкий, свежий ветерок, запах молодой, еще не пропыленной зелени. Она остановилась, глубоко вздохнула и улыбнулась. Впереди была еще целая куча дел — неотложных и важных. Но самое неотложное и важное она сегодня сделала. Зоя поспешила к метро.

Тетка Рая сидела на кухне и думала, что делать. Валерик, конечно, сволочь поганая, весь в своего папашу. Она вспомнила, как молодая и красивая сестра Любка приезжала из Москвы летом в гости с маленькой Шуркой — так тот, кобелюка, вьюном вокруг нее вился. Любка, конечно, на него не смотрела — зачем ей эта пьянь деревенская? Мужа-красавца своего любила. Но тот, паразит, ведь не смотрел, что Любка — сестра. Рая вздохнула. Где он, гад и кобель? Давно в могиле. Заснул в поле пьяный, а на дворе ноябрь. Помер, конечно. А Любка? Где ТА Любка — в легких и ярких платьицах, с маникюром на тонких пальчиках? Тоже, считай, в могиле. Только ее бывший муж не мучается, а она, бедолага, страдает. И не живет, и не умирает. Вот ведь судьба! А как ей все завидовали! И она, Раиса, тоже: в Москву вырвалась, ни огорода, ни скотины, ни дома к утру выстуженного, ни ведер неподъемных из колодца. Институт окончила, за москвича вышла, квартиру получила — место тихое, зеленое, у метро. Работала в лучшем магазине страны. Дослужилась до начальницы. Дочку родила. Муж ее обожал. А вон оно, как вышло. За пару лет — и нет человека. Бревно бревном. Ходит под себя, а потом лежит в говне и плачет. Понятно, любой бы заплакал, когда до унитаза дойти не можешь. Муж бывший ни разу не объявился — с молодухой воркует. Шурка выросла тупая и бестолковая. И с лица никакая. Непонятно в кого.

А теперь вот такие дела…

Рая заплакала. Всех жалко — и Любку, и дуру эту, Шурку. И себя. Себя — больше всех. Любка хоть чего-то в жизни хорошего видела — в Венгрии была, шубу богатую носила. Любила до смерти. А она, Рая, что видела? Мужа — пьянь подзаборную? Хлев — навоз по колено? Ферму — в пять утра на дойку, и летом, и зимой, в черноту и по снегу? Шла и плакала. А сынок родной сколько крови выпил? Врагу не пожелаешь! Руки у нее — как рачьи клешни. Лицо — как у старухи. Вены на ногах — черного цвета. Какие мужики? Как муженек помер, перекрестилась. Богу свечку поставила. Хоть с мордой разбитой ходить не будет. Избавилась, спаси господи! А сейчас? За сестрой ходит, выгребает из-под нее. То еще удовольствие. Валерка — как пил, так и пьет. Еще вот с этой дурой Шуркой учудил, паскуда. Что теперь делать? Все ее, Райку, ненавидят — и сестра, и племяшка. А она не от природы такая, а от жизни собачьей. Сестра Любка — не жилец, это ясно. На Валерку надежды нет — тоже понятно. А может, младенчик будет ей радость на старости лет? Может, отогреет ее промерзшую душу? А Шурку, эту дуру полоумную, она быстро под лавку загонит. И будет хозяйкой. Рая тяжело вздохнула и перекрестилась: «Прости, господи, за мысли грешные!»