Виталий Безруков - Есенин

— Ты ложись, а я посижу. Когда еще на природу удастся выбраться… Такая тишина… никто не мешает…

— Ну, думай, Эдик, думай. — Велинов кряхтя встал на колени и полез в палатку.

Хлысталов положил в костер большую корягу и снова уселся, обхватив колени руками. Он любил глядеть на огонь и думать…

После того как рязанский старец поведал ему свою тайну и, главное, отдал бесценный документ, Хлысталов окончательно уверился в собственной версии убийства Есенина. Размышляя о том времени, он невольно задумывался и о своей судьбе, которая так жестоко обошлась с ним. После гибели любимой жены и дочки в авиакатастрофе под Харьковом жизнь, казалось, утратила для него всякий смысл. Сердце окаменело. И если бы не то «рязанское дело», которое он вел, неизвестно, как бы все сложилось дальше… Профессиональный долг заставил его жить. Он с головой ушел в работу, дома появлялся редко, только чтобы переодеться. Соседи, простая рабочая семья, взяли его под свою опеку. Он оставил им второй ключ, и в квартире был всегда порядок, как при жене. Питался он в столовой Управления и где придется. Голова стала совсем седой. Хлысталов начал сначала украдкой, а потом и открыто ходить в церковь, насколько позволяла ему его занятость, но на Пасху и Рождество обязательно стоял всенощную и заказывал поминальную молитву по жене и дочери… Велинов тоже не оставлял его своим дружеским участием: регулярно сватал ему молоденьких крутобедрых девиц. Но Хлысталов как-то сказал ему: «Леша, пойми, мы не можем стать молодыми, женившись на своих детях!» — и Велинов отстал. Дело Есенина, которое Хлысталов сам себе назначил в расследование, целиком и полностью захватило его. Все свободное от основной работы время тратил на восстановление трагических событий, произошедших с Есениным в те далекие 20-е годы. И ни намеки-предупреждения друга-генерала, ни прямые угрозы неизвестных личностей, ни даже покушения не могли остановить его в стремлении установить истину! А смерти он никогда не страшился, ибо никогда не боялся жизни!

Хлысталов прислушался к «звериному рыку» спящего в палатке Велинова и снова погрузился в свои думы. «Дорогой ты мой Сергей Александрович, кто же на тебя руку поднял? Кому ты помешал, кому перешел дорогу?»

Он попытался представить его последние дни… то, что происходило вокруг него…

Итак, 18 декабря… открытие съезда, а Есенин в больнице… ходит на прогулки. Шурка, сестра младшая, носит ему домашние обеды. Он много работает, в основном ночью. Посвежел, волосы закудрявились. Уже написаны «Клен ты мой опавший», «Какая ночь! Я не могу…», «Не гляди на меня с укором», «Ты меня не любишь, не жалеешь…», «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель…» Что ни стихотворение, то шедевр.

18 декабря Сталин читает свой политический доклад.

19 декабря Зиновьев противопоставляет себя партии.

20 декабря на его сторону переходит Крупская: борьба достигает точки кипения, атмосфера на съезде накаляется до предела.

21 декабря председатель Моссовета и Совета труда и обороны Лев Борисович Каменев поднимается на трибуну:

— Лично я полагаю, что наш Генеральный секретарь товарищ Сталин не является той фигурой, которая может объединить вокруг себя старый большевистский штаб!

Из зала сразу слышатся возгласы:

— Неверно!

— Чепуха!

— Вот в чем дело!

— Раскрыли свои карты!

Шум, аплодисменты и крики:

— Сталина! Сталина!

Евдокимов, секретарь Ленинградского горкома, старается перекричать всех:

— Да здравствует Российская коммунистическая партия! Партия превыше всего!!! — Но в ответ делегаты многоголосо ревут:

— Да здравствует товарищ Сталин! Ура-а-а!

Уловив мгновенную паузу, Каменев пытается говорить дальше:

— Мы против единоначалия. Мы против того, чтобы создавать вождя!

— А кого вы… вы кого предлагаете? — выкрикивает с места какой-то партиец. — Вы себя предлагаете?!

В зале смеются и снова кричат:

— Вы сами узурпировали власть!

— Долой!

— Сталина! Да здравствует товарищ Сталин!..

Дождавшись, когда смолкнут крики и утихнут аплодисменты, Рыков, председательствующий на съезде, объявляет перерыв.

Хлысталов поднялся, поправил огонь, прошелся вокруг костра. «Вот какие страсти кипели…» — размышлял он, глядя на белый туман, поднимавшийся над озером.

Послышался приближающийся шум мотора. Машина остановилась где-то неподалеку, в лесу. «Еще рыбаки прибыли», — подумал Хлысталов и снова в мыслях унесся в то далекое время…

Есенин стоял у окна, когда в палату вошла Софья Толстая.

— Ты что? Зачем пришла? Я же написал! — Он почувствовал неладное — в ее взгляде было что-то безумное.

— Да, я получила твою записку! — Губы ее задрожали. — Ты! Ты… меня жестоко оскорбил, очень жестоко! Я тебя ненавижу!

Она открыла ридикюль, но тут же снова закрыла. Постояв молча, словно решаясь на что-то, повернулась и пошла к выходу, но, уже взявшись за ручку двери, остановилась и обернулась к Есенину:

— Прощай! Надеюсь, больше не увидимся!

— Я тоже надеюсь! Прощай! — ответил Есенин.

Лучше бы он промолчал. Лицо Софьи исказилось бешеной злобой. Она выхватила из ридикюля есенинский наган и, не целясь, выстрелила в его сторону. Пуля, пролетев мимо, разбила окно. Наган выпал из рук Толстой, и она выскочила в коридор. Есенин на какое-то время остолбенел… Потом быстро подобрал наган и спрятал его за пояс под пиджак. Через некоторое время послышались торопливые шаги, и в комнату вбежал доктор Зиновьев:

— Сергей Александрович, что случилось? Я слышал выстрел! — Он поглядел на осколки стекла на полу.

— Дорогой мой Петр Михайлович, вам показалось! Никто не стрелял! Это Соня громко хлопнула дверью: нервы! — улыбнулся Есенин.

— А окно? Окно разбито!

— А-а-а! А это я стоял у окна, а кто-то с улицы кинул камень… В меня всегда швыряют камнями, — засмеялся он. — Вы меня поняли, Петр Михайлович? — Доктор растерянно покачал головой.

— Куда вы собираетесь? — спросил он, видя, как Есенин стал надевать галстук и туфли.

— Мне сегодня необходимо посетить Госиздат. Сегодня ведь двадцать первое декабря! А вечером я вернусь, хорошо?.. Даю слово! Принесите мне, пожалуйста, мою шубу.

— Пойдемте в мой кабинет, там оденетесь! Я никому ничего не скажу, Сергей Александрович, — говорил он дорогой. — Историю с хлопнувшей дверью мы замнем… К вечеру стекло будет вставлено! Но это все мне очень не нравится! Очень!

— До вечера, Петр Михайлович! Спасибо вам.

Есенин покинул больницу. Пройдя через сад, перемахнул через забор и, оглядевшись по сторонам, зашагал по улице. Из головы не выходило случившееся: «Софья хотела меня убить?! Ни хрена себе!» — думал он, крепко сжимая в кармане своего «бульдога». Чтобы отделаться от мрачных мыслей, Есенин несколько раз заходил по пути в пивнушки, и когда вошел в Госиздат, то был изрядно навеселе.