Виталий Безруков - Есенин

— Ничего не случилось, успокойся! Я ненадолго к тебе, и есть я не хочу. Ты вот что, печь затопи! — попросил Есенин.

— Да я недавно на ночь протопила, зачем еще? — удивилась Анна, но, взглянув на Сергея, не стала перечить. — Хорошо, Сереженька, хорошо! Я сейчас, я быстро! — Вышла в коридор, а Есенин прошелся по комнате, поглядел на фотографии на стене: вот он один, он с Анной, Анна с сыном его Юрой, Юра один. Есенин ласково погладил рукой фотографию сына. Отошел к столу, сел на стул, опустил голову на руки.

— Сейчас, Сереженька, сейчас! — вошла Анна с охапкой поленьев. — Выпить только у меня ничего нет… не ждала тебя… Ты посиди, я хоть чайку согрею!

— Не надо ничего, я сказал. Некогда мне чаи распивать! Ты достань бумаги, которые я тебе на хранение оставлял… Целы они? — спросил Сергей.

— А как же? — испугалась Анна. — Конечно целы, все цело, куда им деться, бумагам твоим? — Она вышла в прихожую, порылась в шкафу и принесла аккуратно перевязанный бечевкой сверток. — Вот все, что ты оставлял, в полной сохранности… — положила она его перед Есениным.

— Ты никому их не показывала? Бумаги эти никто не видел? — стал развязывать Есенин затянувшийся узелок.

— Что ты, Господь с тобой! Да как ты мог такое подумать? — перекрестилась Анна. — Ты же знаешь: твое слово для меня свято!..

Есенин быстро, нащепав ножом лучинок, растопил печь. Сухие поленья разгорелись жарко. Он отошел к столу, развернул пакет, стал перебирать бумаги.

— Ты что, жечь, что ли, их собрался? — догадалась Анна.

Есенин молча кивнул.

— А что тут? Нет, если нельзя, не говори!

— Смерть здесь, Аня, смерть! Вот за это — Ганина на Лубянке расстреляли… — Есенин протянул Анне несколько листков бумаги, исписанных мелким почерком. — Прочти, потом сожгу.

Анна с опаской взяла листки и, подсев к столу, склонилась над ними, с трудом разбирая чужую руку:

«Ясный дух народа предательски ослеплен. Святыни его растоптаны, богатства его разграблены. Всякий, кто не потерял еще голову и сохранил человеческую совесть, с ужасом ведет счет великим бедствиям и страданиям народа в целом…

Россия стоит накануне гибели, а многомиллионное население коренной России обречено на рабскую нищету и вырождение…»

— Что это?! — с испугом спросила Анна.

— Это отрывки из манифеста Леши Ганина «Мир и свободный труд — народам», — ответил Сергей. Он сосредоточенно перечитывал некоторые бумаги и тут же бросал в огонь, наблюдая, как пламя мгновенно пожирает их. — Ты читай, читай! И запоминай! Потому что это правда, Аня, горькая страшная правда…

Анна снова склонилась над столом.

«Но как это случилось, что Россия с тем, чтобы ей беспрепятственно на общее благо создать духовные и материальные ценности, обливавшаяся потом и кровью Россия, на протяжении столетий великими трудами и подвигами дедов и пращуров завоевавшая себе славу и независимость среди народов земного шара, ныне по милости пройдох и авантюристов повержена в прах и бесславие, превратилась в колонию всех святых паразитов и жуликов, тайно и явно распродающих наше великое достояние…

За всеми словами о коммунизме, о свободе, о равенстве и братстве народов таится смерть и разрушение, разрушение и смерть. Достаточно вспомнить те события, от которых все еще не высохла кровь многострадального русского народа, когда по приказу этих сектантов-комиссаров оголтелые, вооруженные с ног до головы банды беспощадно терроризировали беззащитное сельское население…»

— Господи, неужели все это Леша написал? — покачала головой Изряднова, продолжая бегать взглядом по строчкам. — М-м-м! О-о-ой! О-о-ой! Ужас! Смотри, Сережа!

«Разве не вымерли голодной смертью целые села, разве не опустели целые волости и уезды цветущего Поволжья? Кто не помнит того ужаса и отчаяния, когда люди голодающих районов, всякими чекистскими бандами и заградилками доведенные до крайности, в нашем двадцатом веке, в христианской стране дошли до людоедства, до пожирания собственных детей, до пожирания трупов своих соседей и ближних…»

— Не… не могу! — Слезы закапали на бумагу. Анна закрыла лицо руками. — Сожги все! Дотла сожги! Не могу я это читать! Страшно!

Есенин взял листки и перед тем, как бросить их в огонь, прочел последние строчки:

«Не предрешая заранее, какой общественный строй должен быть в государстве Российском, а выдвигая со своей стороны идею великого земского собора, мы все же должны зорко смотреть, чтобы тайные враждебные силы раз навсегда потеряли охоту грабежа и бесчинства народа в целом и не помешали бы в дальнейшем развернуть в России свои непочатые силы на путь духовного и экономического творчества.

Тщательно взвесив современное положение России, небывалое единство настроения русского народа, мы твердо верим, что близок конец страданиям и радостно будет освобождение.

18.10.26 г.»

Сергей бросил листки в печь и тихо произнес:

— … Радостно будет освобождение!.. Будет ли освобождение, Леша? Не зря ли ты сложил свою буйную головушку?..

Есенин взял еще целую пачку бумаги. Анна узнала есенинский почерк и вопросительно поглядела на Сергея.

— Это последняя часть «Страны негодяев», — вздохнул он с сожалением. Перелистал их, словно прощаясь, и бережно, аккуратно просунул в печь.

— А я думала, в «Стране негодяев» только две части… а у тебя и третья… была? — удивилась Анна.

— Была! — Есенин задумчиво глядел, как пламя пожирает его рукопись. — Была, Аня! Слава богу, хватило ума не отдавать ее в издательство… А то покоились бы сейчас мои кости где-нибудь вместе с Лешей Ганиным и еще тринадцатью из «Ордена русских фашистов», расстрелянных рукой Ягоды.

Изряднова в страхе прижалась к Есенину.

— Ничего, Аня, ничего, со мной им не справиться! Я Есенин! — погладил он ее, успокаивая. — У меня такие друзья, ого-го! Авось заступятся!

Когда все бумаги были сожжены, Есенин кочергой разбил пепел и добавил еще пару поленьев, чтобы и следов не осталось. Он закрыл дверцу печки и поднялся:

— Я ведь в Ленинград, Аня, еду сегодня! Надо уйти от своры этой бешеной, а то уж больно обложили…

Увидев, как округлились от ужаса глаза Анны, улыбнулся весело:

— Да ладно, не бойся, все обойдется! Я Есенин! Не из таких передряг выходил живым… Пойду на Юрочку гляну… — Он тихонько вошел в крохотную спаленку, где едва помещались две кровати, и встал у изголовья. Долго любовался сыном.

— Похож на меня, кажется?.. — счастливо улыбнулся он.

— На кого ему походить? Жизнь моя! — Анна нежно положила голову ему на плечо.

Не может оторваться Сергей от сына, гладит его русые волосики…

— Я сегодня уезжаю, сынок! — шепчет Есенин спящему малышу. — Уезжаю! — И, словно услышав прощальные отцовские слова, Юрик нахмурился во сне.