Виталий Безруков - Есенин

Послышались голоса, и в кабинет ввалились Якулов с Кусиковым.

— Здорово, Серега! — заорал Кусиков. — Как ты тут? Да! Жилище для поэтов! — Он обошел кабинет и уселся на край письменного стола. — Ай да Сергун! Ухарь-купец! В халате! Ни хера себе!

— Не лайся здесь по-матушке, Сандро! — Есенин кивнул на дверь в зал, где была Дункан.

— Фу-ты ну-ты! Надо же! Давно ли Серега материться перестал? — не унимался Кусиков.

— Ты чего пристал к Сереге как банный лист, — поморщился Якулов. — Давайте лучше выпьем, а то башка трещит после вчерашнего… Чего только не пили… Здорово повеселились.

— Я работаю, — Есенин кивнул на лежащие на столе стихи. — Ты же знаешь, когда работаю, я не пью…

— Верно, Сергун, если пьянка мешает работе… брось работу, — заржал Кусиков. — Черт с тобой, мы и без тебя выпьем! — Он достал из оттопыренных карманов пальто бутылку водки и стаканы, протянул Якулову.

Расположившись на столе, они разлили по полстакана и чокнулись.

— За Серегу!

Залпом выпили. Есенин брезгливо передернулся:

— Как вы можете?!. Водку?! С утра?!!

— Очень хорошо!! — парировал Кусиков.

Из-за двери, ведущей в зал, послышалась музыка. Есенин подошел, легонько приоткрыл ее и заглянул в образовавшуюся щель. Он увидел свою божественную Изадору в окружении тощих детишек, с испугом слушающих странную тетю в нелепом одеянии.

— Дети! Я не буду учить вас танцам! — торжественно говорила она ничего не понимающим детям. — Вы будете танцевать, когда захотите! Я хочу научить вас радоваться — порхать как бабочка в траве, дышать легко и свободно, как птицы. Я хочу, чтобы детские руки могли коснуться звезд и обнять мир! Переведите, — обратилась Айседора к Шнейдеру.

неожиданно пропел Сандро, притопывая ногой. — Это про тебя Мариенгоф вчера сочинил! — осклабился он, икнув.

— Тихо, вы!.. — Есенин осторожно прикрыл дверь и подошел к друзьям. — Зря вы так. Вы же ее совсем не знаете! Она баба добрая, чудная только. — Он решительно налил себе водки и выпил. — Пошли отсюда… Только скорее, а то Айседора вернется, — и спрятал листки со стихами в стол.

— Ура, Серега! — крикнул Кусиков, но Есенин сунул ему под нос кулак:

— Тихо, сказал! А то вот закусишь, Кусиков!

Он метнулся в спальню. Быстро переоделся. Крадучись и подталкивая пошатывающихся приятелей, вышел из особняка на улицу.

— Сюда, господа-товарищи! Ко мне! Эх, прокачу! — крикнул стоящий неподалеку извозчик.

Троица разместилась в экипаже, и Кусиков скомандовал:

— В «Стойло Пегаса».

— Куда? — не понял извозчик.

— На Тверскую гони, брат, гони в кафе, — засмеялся Есенин.

— Теперь понял, — обрадованно дернул вожжами извозчик. — Но! Милая!

Когда через какое-то время, Дункан заглянула в кабинет и увидела вместо Есенина натюрморт на письменном столе: пустую бутылку и опрокинутые стаканы. Вдохновенный взгляд ее сразу потускнел, плечи опустились, и она даже как-то постарела.

«Езенин бросил Изадору! Езенин не любит! — Она в ярости швырнула стаканы на пол. — Серьеженька! — Дункан опустилась на колени, закрыв лицо руками. — Серьеженька!»

«В этом пышном особняке Есенин, пожалуй, впервые за все последующие годы ощутил себя по-настоящему дома», — размышлял Хлысталов, вылезая из своей «волжанки», когда, найдя свободное место, припарковался на Пречистенке у дома, где когда-то жили Дункан с Есениным.

С появлением Есенина здесь стали бывать и поэты-имажинисты: Кусиков, Мариенгоф, Шершеневич, Ивнев… Мало ли их! Да что там говорить! Вся эта разудалая компания являлась сюда весело провести время. Бесплатная провизия и спиртное всегда имелись — кремлевский паек. Гуляла богема! А Есенин? Нет! Он был очарован, покорен своей Изадорой, чувствуя в себе ту же страсть, которая буквально сжигала и Айседору.

Хлысталов подошел к стоящему в дверях охраннику, предъявил удостоверение.

Охранник, молодой сержант, посмотрев в список, лежащий перед ним на столике, отдал честь. Хлысталов, проходя мимо, спросил сержанта:

— Простите, вы случайно не знаете, кто здесь раньше жил?..

— Фирма, что ли, какая? — не понял милиционер.

— Я слышал, вроде в двадцатых годах Есенин тут жил с Дункан, знаешь про таких?

— Кто же Есенина не знает, вы что? — покачал головой сержант. — Я и про Дункан слыхал… читал где-то… А! Кино видал! Певица она была!

— Не певица, сержант. Танцевала она, босиком танцевала.

— А-а-а! А чё босиком-то?..

— Не в чем, видно, было… — улыбнулся Хлысталов.

Охранник тоже засмеялся:

— А Есенин, значит, тут жил с ней, надо же… Ходил тут! Надо же!..

— Да-да, ходил тут! Все верно, — Хлысталов вошел внутрь, поднялся по ступенькам парадной лестницы.

В особняке шел ремонт, а потому все комнаты были заставлены лесами и стремянками. Окна были закрашены известкой, мебель покрыта чехлами. Шаги Хлысталова гулко отдавались в пустых комнатах. В зале, увидев сохранившееся зеркало, на котором Айседора когда-то написала губной помадой свое признание в любви, Хлысталов подошел к нему. Странное чувство овладело им, когда он посмотрел на свое отражение: будто он сам переместился в те годы, в то время, когда в зеркале отражалась зареванное, несчастное лицо Дункан. «Езенин бросил Изадору! Езенин разлюбил!»

Ему даже послышался ее отчаянный голос: «Серьеженька! Серьеженька». Она любила Есенина беззаветно! Что ж, обыкновенная история.

«На склоне наших дней нежней мы любим и суеверней», — с грустью подумал Хлысталов. — Оттого и сносила безропотно всех его приятелей-собутыльников… Да сама пила много… с такими гостями что ей еще оставалось?..

Хлысталов, пальцем водя по покрытому пылью зеркалу, робко написал, как когда-то Дункан: «I love Ezenin!» И вновь ему почудилось, что в зеркале отражается не он, а Дункан, и буквы стали окрашиваться в кроваво-красный цвет! Хлысталов вздрогнул и, как бы очнувшись от магии того времени, стер надпись и поспешил на улицу.

Литературное кафе «Стойло Пегаса» находилось на Тверской, в доме 37. «Это рядом», — припомнил Хлысталов, садясь в машину. Он лихо развернулся и помчался по Пречистенке вверх по Тверскому бульвару, вслед за Есениным в «Стойло Пегаса».

Странное это было заведение и по форме, и по содержанию. Стены были ультрамаринового цвета; на них — выполненные художником Якуловым портреты поэтов-имажинистов и отрывки стихов. Есенинское «Господи, отелись» на потолке — их манифест:

На эстраде, пьяно улыбаясь, Кусиков поет с надрывом, аккомпанируя себе на гитаре: «Живет моя отрада в высоком терему-у-у».