Виталий Безруков - Есенин

— Будь проклят Мариенгоф! Ненавижу! — воскликнула в темноте Райх. — Он все сделал, чтобы мы разошлись! Бездарность!

— Что «все»? — спросил Есенин.

— Все! Это он оклеветал меня, мерзавец прилизанный!

— Есенины черными не бывают! — холодно ответил Есенин.

— Это Мариенгофа слова, а не твои!.. Чем хочешь клянусь тебе… Костя — твой сын! Слышишь, твой!

Есенин опять вспомнил, как в ту первую ночь в поезде Зинаида солгала, сказав ему, что он ее первый мужчина. Этого обмана по своей крестьянской натуре «собственника» он не мог простить ей.

— Он не похож на меня! — почувствовал злость Есенин.

— Дурак! — взорвалась Райх. — Он похож на меня и своего деда, такое не допускаешь?

— Ты зачем пришла? Ворошить старое? — Есенин, нашарив на полу штаны и рубаху, тоже стал одеваться.

— Нет. Я знаю, ничего уже не вернуть! Я пришла требовать, чтобы ты давал деньги на содержание твоих детей!

Есенин включил свет. Зинаида от неожиданности зажмурилась, защищаясь рукой от лампочки.

— Ладно, не хочешь на Костю, бог с тобой… Но на Татьяну будь любезен, иначе… иначе я подам в суд! Ты этого хочешь? — Она окончательно оделась и, встав перед своим отражением в окне, стала нервно поправлять волосы.

— Успокойся, Зина! У меня просто не всегда бывают деньги. Ты знаешь, я в деревню отцу с матерью посылаю, сестры на мне. Но я… — пытался избежать скандала Есенин.

Но Райх уже понесло:

— Не лги! На пьянство и друзей деньги находишь! У вас книжная лавка… Ты хозяин кафе «Стойло Пегаса».

— Послушай, Зина! Я не один хозяин, и потом…

— Ничего не хочу слушать… Не будешь регулярно давать деньги, подам на алименты! Заплатишь по суду! Все! Прощай! — Она отошла от окна, еще раз оглядев себя, и направилась к двери. — И еще. Прошу тебя, не приходи к нам! Мейерхольду это не нравится!

— Пошел на хер твой Мейерхольд!.. Я прихожу к дочке!.. — соврал Есенин.

— Она после твоего посещения сама не своя! Выпусти меня!

Есенин вытащил стул из дверной ручки и, поставив, отошел к окну.

Держась за дверную ручку, Райх постояла мгновение, словно ожидая от Есенина чего-то, и, не дождавшись, распахнула дверь и вышла. В тишине коридора долго слышны были ее удаляющиеся шаги. Все стихло. Постучав в дверь, вошла молоденькая медсестра.

— Вам пора принимать лекарства, Сергей Александрович. Вот градусник, поставьте.

— Хорошо. Непременно, — безучастно ответил Есенин.

Когда медсестра проходила мимо него, он взял ее за руку и, улыбнувшись своей неотразимой улыбкой, спросил:

— Простите, у вас есть спирт?

— Конечно есть, — с готовностью ответила медсестра. — Вы хотите что-то продезинфицировать?

— Да, деточка. Вы угадали! Душу! Душу мне надо срочно продезинфицировать!..

Мастерская художника Якулова помещалась на самом верхнем этаже дома № 10 по Большой Садовой. Студия была сплошь заполнена картинами, афишами театральных спектаклей, везде стояло много разных фигурок и статуэток. На полу красовался огромный персидский ковер. Мебель была непритязательная: несколько стульев, табуреток, заваленных красками. У большого окна стоял мольберт. Необычно длинный, узкий стол, выполненный по эскизу Якулова, весь был уставлен бутылками с вином, разношерстными бокалами и нехитрой закуской. Арка с темно-вишневым занавесом скрывала от посторонних глаз маленькую уютную комнату с большой тахтой, двумя мягкими креслами по углам и миниатюрным столиком между ними. Богемная вечеринка была в полном разгаре: дым, как говорится, коромыслом, когда все разом разговаривают и никто никого не слушает; взрывы беспричинного смеха. Накурено так, что хозяин призывает всех курить «по очереди».

Выпившие Сандро Кусиков и Мариенгоф играют в шашки на «интерес» — проигравший должен читать свои стихи. На фоне занавеса стоит Есенин, окруженный поклонницами сомнительной репутации, знакомыми актерами и актрисами из театра Таирова, которые расположились прямо на ковре, как зрители в партере, с бокалами и папиросами в руках, внимая своему кумиру. А он, наигрывая на гармошке и приплясывая, пел:

Стихи Есенина легко ложились на музыку. Получалась песня! Горькая и отчаянная. Казалось, вся обида на Райх и других продавших его женщин вылилась в этих строчках.

— Здорово, Сергей! Браво! Так их! — кричала богема и пьяно повторяла последние строчки: —…Лишь в первый раз.

Есенин запыхался, кудри разметались, прилипнув к потному лбу. Он остановился и, обведя сидящих на ковре женщин презрительным взглядом, зло бросил:

Но гармошка в его руках прозвучала вдруг тонко и жалобно. И сам Есенин, любящий, страдающий и ранимый, пропел тихо-тихо:

Все участники вечеринки, да и сам хозяин, увлеченные выступлением Есенина, не заметили, как в мастерскую тихо вошла Айседора Дункан в сопровождении своего импресарио Шнейдера. Шнейдер хотел было привлечь всеобщее внимание к приходу знаменитости, но Айседора властным жестом остановила его. Она удивленно и с нескрываемым восторгом смотрела на поющего и пляшущего Есенина. Его хулиганская удаль, горящие глаза, лихие звуки гармошки ошеломили Айседору. Минутную паузу, воцарившуюся после того, как смолкла гармошка, первой нарушила Дункан:

— Браво! Браво, товарищ! Браво! — аплодировала она, протягивая в его сторону выразительные руки гениальной танцовщицы.

Есенин замер, глядя на статную женщину с отличной фигурой и очень красивым лицом. Все обернулись и, заверещав, повскакивали с мест, восторженной толпой окружив Дункан:

— Господи, неужели? Сама Дункан! Ура, Айседора! Виват Айседора! Жорж, почему ты не сказал, что у тебя будет сама Дункан?

Необычайно гордый, что приглашенная через Шнейдера Дункан все-таки пришла в его студию, Якулов суетился, пытаясь навести хоть какой-нибудь порядок на столе.

— Айседора, наконец-то! А я думал, вы уже не придете!

Мариенгоф с Кусиковым, стараясь перещеголять друг друга в галантности, помогли Дункан снять пальто и широкополую шляпу. Шнейдер с шумом открыл принесенную с собой бутылку шампанского и, разливая по бокалам, заговорил по-английски:

— Айседора! Знакомьтесь: это московские художники, поэты, артисты… Богема! Театр!