Виталий Безруков - Есенин

— Спой, Сандро! Давай, пока оркестр отдыхает! — озорно крикнул Есенин. — Ну! Распахни душу!

Кусиков взял гитару и ударил по струнам. Сделав замысловатый перебор, он запел, подражая цыганам:

Есенин и Лина Кинел подхватили разудалый напев, и уже три голоса зазвенело на весь ресторан:

Бесшабашный, отчаянный мотив словно вихрь подхватил Дункан с места: «Браво! Читан! Читан! Айседора будет плясать танец! Читан!» Она вышла из-за стола:

— Музыка! Please!

Официанты с выправкой бывших офицеров быстро освободили ей место перед эстрадой. Оркестр заиграл, и Айседора, словно шаль накинув на плечи красный шарф, с изумительной грацией и удалью исполнила огненный цыганский танец. А когда она, упав на колени, опрокинулась навзничь и затрясла плечами, как настоящая цыганка, зал взорвался восторженными аплодисментами и криками: «Браво, Айседора!»

Есенин помог жене подняться и, усадив за стол, подошел к оркестру.

— У вас гармошка русская есть? Гармошка! — показал он, раздвигая руками. — «Тына-тына…»

— У нас баян есть, Сергей Александрович! — ответил тапер по-русски.

— Родной ты мой! Русский, что ли? — обрадовался Есенин родной речи.

— Русский! Из казаков! — улыбнулся тапер. — Так что тащу баян!

— Ай ты! Русь моя! — На глаза у Есенина навернулись слезы. — Тащи! Баян тоже гармошка… только еще лучше!

Тапер мигом слетал куда-то и вернулся с баяном. Есенин перекинул ремень через плечо и, присев на край эстрады, стал на слух подбирать мелодию.

— Сергей Александрович, мы можем подмогнуть, — предложил тапер, но Есенин помотал головой. — Не надо, брат! Это моя песня!

А Кусиков снова было заиграл на гитаре, но Есенин резко остановил его:

— Тихо, Сандро! Постой!

Тапер с готовностью помог ему залезть на эстраду.

— Слушайте все, кто по-русски понимает! — крикнул Есенин на весь зал. — Стихи свои петь буду! Столетия пролетят, меня уже не будет, и вас никого не будет, а стихи мои, песни мои народ русский петь будет, потому что в них — душа моя, наша русская душа… а она бессмертна! — В наступившей тишине тоненько, на высокой ноте заплакал русский баян.

— Айседора! Я дам тебе сто тысяч долларов, но ты должна остаться! — глядя на поющего Есенина, тихо заговорил Зингер. — Не езди в Россию, умоляю! Ты погибнешь с ним! Мери, дорогая, уговорите ее: вы ее близкая подруга, она вас послушает!

— Зингер прав! Посмотри, на кого ты стала похожа! А ведь твой талант… он нужен людям… — поддержала его Детси.

— Ты понимаешь, как мне плохо? — призналась Дункан.

— Еще бы, вся эта безумная жизнь со своим май дарлинг! Ну, успокойся, дорогая, — Мери налила бокал вина, — давай выпьем! — Сделав глоток, она прижала Дункан к себе: — Я буду рядом с тобой… я тебя никогда не брошу!

А Есенин пел:

С восторгом слушая его исповедь, Лина тихо спросила Кусикова: «Это новые стихи?» Кусиков отрицательно покачал головой: «Я их уже слышал… они года два назад написаны».

— Я хочу спросить вас, как поэта, Есенин — гений?

— Да! — не задумываясь ответил Сандро. — Таких сейчас нет, да и вряд ли будут! — Он тяжело вздохнул и прибавил: — Боюсь только, в Москве нашего гения встретят не лучшим образом!

— Почему, Сандро? — испугалась Лина.

— В правительстве идет борьба за власть. Ленин действительно отошел от дел. Сейчас там Сталин, Зиновьев, в Питере — Каменев, и против них — Троцкий. Как пауки в банке! И тут Есенин вернется резать правду-матку, а она им нужна?!. Лейбе Бронштейну и иже с ним… Сергею бы не возвращаться… — Он одобрительно помахал другу рукой. Есенин заметил этот жест, грустно улыбнулся в ответ и еще шире развернул мехи баяна. Еще звонче запел последнее четверостишье:

Пока звучали долгие аплодисменты и одобрительные возгласы, Дункан, вплотную приблизившись к Зингеру, страстно зашептала: «Лоэнгрин, если ты меня до сих пор любишь, дай денег! Мне очень нужно! Моя балетная школа в Москве бедствует. Я содержала ее за свой счет, но деньги кончились. Думала заработать на гастролях в Америке, но нас выслали из-за скандалов в печати. Ты должен спасти мою школу!»

Зингер не устоял перед таким страстным напором:

— Успокойся, я дам денег!

— Поклянись, что дашь!

— Клянусь!

— Сколько дашь?

— Шестьдесят тысяч долларов! Хватит?

— Да! — воскликнула обрадованная Дункан и, обняв, поцеловала его в губы.

— Ты в каком номере? — с намеком спросил Зингер.

— Лучше я приду к тебе. Хорошо? — понимающе улыбнулась Дункан.

— Я буду ждать! Мой люкс на втором этаже, портье знает!..

— Все! — остановила его Айседора, заметив, что аплодисменты закончились и в наступившей тишине снова зазвучал хрипловатый голос Есенина:

— У нас в России, в Поволжье… был голод, крестьяне взбунтовались. Мятеж был подавлен… жестоко подавлен… Тухачевский… твою мать… пушками… голодных крестьян! Они с вилами шли на пулеметы!! — Голос Есенина прервался.

С трудом подавив покатившиеся слезы, он продолжал шепотом:

— Пятьдесят тысяч, как один, полегли, но не сдались! Антонов — их атаман был… антоновцы. Вот их песня… они пели ее перед смертью…

И, рванув остервенело баян, словно душу русскую, — пополам, во весь голос не запел, а скорее запричитал, навзрыд:

— и снова припев, полный безысходности и трагического отчаяния:

Уже на последнем куплете послышались крики: «Браво, Есенин!» Кричали русские эмигранты. Кто-то запел: «Боже, царя храни!» Бравые официанты вытянулись «во фрунт» и подхватили русский гимн. — «Во славу России! Во славу белой гвардии!» — подошел к Есенину официант с рюмкой водки на маленьком подносе. Дункан, в общем порыве восторга, вылезла из-за стола и направилась к эстраде.