Раймонд Карвер - О чем мы говорим, когда говорим о любви (сборник рассказов)

Тут охраннику пришлось хохотнуть, вспоминая ситуацию:

— Пива нахлестаться, всю ночь на ногах, а потом еще, я, мол, на оленя пойду. Сейчас-то из него дурь повыветрилась, видит Бог. Но по следу-то мы, конечно, пошли. И след ведь хороший: на земле кровища, везде кровища. В жизни не видел, чтоб в одном олене столько крови было. Не знаю, как он, сукин сын, на ногах держался.

— Их иной раз надолго хватает, — сказал мужик с газетой. — Всегда в таких местах подыхают, что и не подберешься.

— Я пацана обложил за то, что он промазал, он мне что-то огрызнулся. Тогда уж я ему и съездил. Сюда вот. — Охранник показал у себя над ухом и ухмыльнулся. — Надавал я бобов пацану этому сучьему. Он молодой еще — ему полезно. Словом, стемнело, куда уж тут по следу идти, да еще пацан сзади валяется — блюет и все такое.

— Ну, теперь-то уж этого оленя койоты доедают, — сказал мужик с газетой. — А заодно и вороны с канюками.

Он развернул газету, разгладил ее и положил рядом с собой. Опять поменял ноги. Оглядел нас всех и покачал головой.

Мужик постарше, повернувшись на стуле, смотрел в окно. Закурил.

— Пожалуй, — согласился охранник. — и ведь жалко. Большой был, матерый, сукин сын. Так что, Билл, ответ такой: и подбил я оленя, и не подбил. Но без дичи на столе все‑таки не остались. Потому что старик, оказывается, тем временем однолетку добыл. Уже его в лагерь притащил, освежевал, начисто выпотрошил, печенку, сердце, почки в бумагу вощеную завернул и в холодильник закинул. Ведь однолетка. Маленький, падла. Но старик прямо цвел.

Охранник оглядел парикмахерскую, будто что припоминая. Потом взял свою зубочистку и снова сунул в рот.

Мужик постарше положил сигарету и повернулся к охраннику. Вздохнул и сказал:

— Тебе сейчас нужно бы того оленя искать, а не волосы стричь.

— Ты со мной так не разговаривай, — отозвался охранник. — Пердун старый. Знаешь, я тебя где видел.

— Сам я тебя видел, — сказал старик.

— Хорош, парни. Вы у меня в парикмахерской, — смешался парикмахер.

— Т ебе я бы затрещин надавал, — сказал старик.

— А ты рискни, — предложил парикмахер.

— Чарльз, — сказал парикмахер.

Парикмахер положил расческу и ножницы на зеркало, а руки — мне на плечи, будто думал, что я из кресла ринусь в гущу перепалки.

— Альберт, я стригу Чарльза и его мальчика уже много лет. Прекрати, пожалуйста.

Парикмахер переводил взгляд с одного на другого, не убирая руки с моего плеча.

— На улице разбирайтесь, — сказал мужик с газетой, покраснев и с какой-то надеждой.

— Хватит уже, — сказал парикмахер. — Чарльз, я по этому поводу больше ничего слышать не хочу. Альберт, твоя очередь следующая. Вот так. — Парикмахер повернулся к мужику с газетой. — Вас я, мистер, знать не знаю, но вы уж будьте ласковы, не встревайте.

Охранник встал. Сказал:

— Зайду-ка я в другой раз. Сегодня общество оставляет желать.

Он вышел и захлопнул за собой дверь. Громко.

Старик сидел, курил свою сигарету. Глядел в окно. Рассматривал что-то в руке. Встал, надел шляпу.

— Извини, Билл, — сказал он. — Потерплю еще несколько дней.

— Все в порядке, Альберт, — ответил парикмахер.

Когда старик вышел, парикмахер отступил к окну, чтобы посмотреть ему вслед.

— Альберт умирает от эмфиземы, — проговорил он у окна. — Мы раньше вместе на рыбалку ходили. Всему–всему он меня научил про лосося. Бабы. У старика от них отбою не было. Ну, характер уже не сахар, конечно. Хотя, честно говоря, его вывели из себя.

Парню с газетой не сиделось на месте. Он встал, походил туда–сюда, останавливаясь и разглядывая все подряд. Вешалку для шляп, фотографии Билла и его друзей, жестяной календарь с картинками на каждый месяц — он перелистнул все страницы, одну за одной. Дошло даже до того, что, встав перед лицензией Билла, он изучил и ее. Потом повернулся и сказал:

— Я тоже пойду. — И вышел, не откладывая в долгий ящик.

— Ну что, мне тебя достригать или как? — спросил парикмахер, как будто все это случилось из-за меня.

Парикмахер повернул меня в кресле лицом к зеркалу. Положил ладони по бокам моей головы. Последний раз установил ее, как положено, а потом наклонил свою голову к моей.

Мы вместе смотрели в зеркало. Его руки по–прежнему обрамляли мое лицо.

Я смотрел на себя и он смотрел на меня. Но если что-то и высмотрел, то от комментариев воздержался.

Он провел пальцами по моим волосам. Медленно, будто его занимали другие мысли. Провел ласково, как любовник.

Это было в Кресент–Сити, в Калифорнии, почти на самой границе с Орегоном. Вскоре после того я уехал. Но сегодня подумал о том местечке, о Кресент–Сити. О том, как пытался начать все заново со своей женой, и о том, как тем утром в парикмахерском кресле я окончательно решил уйти. Задумался я сегодня о покое, который ощутил, когда позволил пальцам парикмахера гладить мои волосы; о нежности этих пальцев, о том, что волосы уже снова начали отрастать.

Чуть пораньше в тот день начал таять снег. Потёки грязной воды бежали по невысокому окошечку, выходящему на задний двор. С другой стороны дома шелестели шинами по такой жиже машины - на улице темнело. Но темнело и в доме.

Он был в спальне - запихивал шмотки в чемодан, когда она вошла.

- Очень рада, что ты уходишь! Очень рада, что ты уходишь! - сказала она. - Ты слышал!

Он продолжал складывать вещи в чемодан.

- Сволочь! Просто очень рада, что уходишь! - Она заплакала. - Даже в глаза боишься посмотреть, да?

Потом она заметила на кровати карточку ляльки и схватила ее.

Он взглянул на нее. Она утерла глаза и не отводила взгляда, пока не повернулась, чтобы опять отправиться в гостиную.

- Положи обратно, - сказал он.

- Собирай вещички и убирайся, - сказала она.

Он промолчал. Застегнул чемодан, надел пальто, оглядел спальню прежде, чем выключить свет. Потом направился в гостиную.

Она стояла в дверях крохотной кухоньки с лялькой в руках.

- Я забираю ребенка, - сказал он.

- Ты с ума сошел?

- Нет, но ребенка я забираю. За его вещами кого-нибудь пришлю.

- Ты к нему и близко не подойдешь, - сказала она.

Ребенок заплакал - она откинула одеяльце с его личика.

- Ну-ну, - сказала она, глядя на ребенка.

Он двинулся на нее.

- Бога ради! - сказала она, отступая в кухню.

- Давай ребенка.

- Убирайся!

Она отвернулась и попыталась удержать ребенка в углу за плитой.

Но он подошел. Перегнулся через плиту и обхватил ребенка руками.

- Отпусти его, - сказала она. - Уйди! Уйди! - заревела она.

Ребенок стал красным и запищал. В сумятице они опрокинули горшок с цветком, который висел за плитой.

Потом он прижал ее к стене и попытался ослабить ее хватку. Ухватившись за ребенка, он отпихивал ее всей массой.