Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

— Да мы тебе сами милицию приведем. А жить будем здесь столько, сколько нам потребуется. Иначе мы тебя просто за решетку упрячем, нас тут КГБ охраняет и, если что, живо тебя отсюда вышвырнет.

Первое время я кочевряжилась. Каждый день спрашивала, когда они свалят, и пыталась распоряжаться своей квартирой как собственной. Но мне была выделена лишь моя традиционная детская (а потом детская сына) комната.

— К тебе тут диссиденты ходят, книжки запрещенные носят, так что сиди тихо.

Они продолжали угрожать, и с каждым днем их угрозы обретали реальные черты. К ним в гости ходили их компаньоны — большие начальники и по совместительству бизнесмены, хотя такого слова не существовало, а само явление не достигало поверхности жизни.

Однажды они взяли меня с собой в магазин, за продуктами. Пришли со служебного входа в Елисеевский к дружку — директору этого магазина, вскоре расстрелянному. Так уж получилось: отоваривались у него с черного хода все, от дочери Брежнева и членов Политбюро до боссов помельче, вплоть до обслуги, до моих проституток. А нельзя при самодержавии допускать крепостных девок до барского стола. Тут был парадокс: само время, давно многолюдное, открытое, отторгало самодержавие, и как ни зашторивался, ни отгораживался круг избранных, его размывало. В технологичный век железные занавесы — не преграда. Наверное, не понравилось жене какого-нибудь начальника, что она сталкивается в дверях с проститутками, вот и расстреляли «демократичного» елисеевского торговца.

В дверях проститутки встретили приятеля — механика с ЦКовского автосервиса. Обменялись приветствиями, с тем чувством собственной значимости, которое сегодня присуще жителям телеэкрана. Механик был одет как иностранец , сел в свой иностранный серебристый кабриолет и уехал. В тогдашнем контексте он смотрелся инопланетянином, умчавшим на летающей тарелке. Я почему-то не встречала до того момента таких людей и таких машин, хотя они, по идее, должны были ездить по московским улицам.

Работать проститутки ходили в гостиницу «Интурист», иногда ехали на «чес» в Сочи. Квартира служила им местом отдыха, туда ходили только дружки. Один из таких дружков как-то зашел в мою комнату и сделал мне странное предложение.

— Вы обратились не по адресу, — объяснила я. — Я — хозяйка этой квартиры, а не коллега ваших подруг.

— Я знаю, — сказал он, — и поэтому предлагаю тысячу рублей.

— Вы не поняли, — снова стала объяснять я. — Я не проститутка…

— Да понял, понял, потому и предлагаю тысячу, а не сто. Просто ты мне понравилась.

И он разложил передо мной на столе тысячу советских рублей (равной тогда тысяче долларов). Я велела ему забрать деньги и закрыть дверь с той стороны. Он стоял с разинутым ртом: отказаться от тысячи рублей могла только ненормальная. Он даже с некоторым страхом сгреб со стола сторублевые купюры и тихо затворил за собой дверь.

Мои проститутки не только не считали свою работу чем-то постыдным, наоборот, очень ею гордились.

— Вот смотри, ты живешь как нищая, — говорили они. — Что у тебя есть, кроме квартиры, которая и то принадлежит государству? А мы приехали из Казани, живем по-королевски, и еще накопили себе каждая на кооператив. Еще немного подкопим, выйдем замуж за иностранцев и уедем отсюда к чертовой матери навсегда, а ты так и будешь тут гнить.

Саму работу проститутки считали тяжелой: чаще всего попадались мерзкие старикашки, маньяки, психи, придурки, так что без стакана водки проститутки на службу не выходили, это снимало стресс и утишало рвотный рефлекс. Работали они в паре: одна была жгуче-черная, пышнотелая, похожая на Шахерезаду, другая — вытянутая, русоволосая, простая русская девушка.

Я позвонила моему спасителю, еще раз поблагодарить. Выяснилось, что из «Литгазеты» он уже уволен и лежит в психиатрической больнице имени Корсакова. Я не совсем поверила тому, что мне сказали в редакции по телефону («Он сошел с ума»), но отправилась в названную мне клинику Корсакова. Я, конечно, знала, что диссидентов сажают в психушку, но не могли же с этим замечательным человеком расправиться только за то, что он вывел меня из того страшного гэбистского гнезда? Туда исправно ходили деятели неофициальной культуры, не то чтоб не отдавая себе отчет в том, куда ходят. Но почему такое случилось со мной, просто девочкой, недавно начавшей писать стихи и хорошо знавшей французский язык? Как могли из-за меня кого-то отправить в психушку? Вариант того, что Иванов сошел с ума, отпадал, я общалась с ним неделю назад. В Корсакова я нашла Сашу (я всех панибратски называла тогда по имени, привыкла из-за общения со сверстниками Мефистофеля) и не верила своим глазам. Он был обколот наркотиками и ничего не понимал.

— Вы же видите, он невменяем, — сказал мне врач, когда я стала апеллировать к кому-нибудь, чтоб Сашу выпустили. Я приходила еще и еще и неизменно заставала ту же картину. Его не скрывали, меня не выставляли под белы руки, просто всем было очевидно, что человек психически болен, а я почему-то в этом сомневалась.

Пришла весть и из гнезда с Большой Садовой. Мне позвонили и сказали, что если я буду распространять информацию о том, что это штаб-квартира КГБ, меня посадят.

— Кроме того, — сказал незнакомый голос, — разве вас не учили в детстве, что рыться в чужих вещах нехорошо? Вы прочитали дневники хозяйки квартиры и теперь всем их пересказываете.

Я, конечно, понятия не имела ни о каких дневниках, но и хозяйка дома не знала, что приезжал ее брат и, проникшись ко мне доверием, поведал ее историю.

Кошмар продолжался. Проститутки мои уехали на уикэнд в Сочи, и кто-то позвонил и сказал, что сейчас приедет. Я опять орала в трубку, что проституткам звоните в понедельник, а я сирота, но кто-то действительно приехал и стал ломиться в дверь. Замок был хлипким, и от сильного рывка дверь распахнулась. На пороге стоял абсолютно пьяный человек с бутылкой коньяка в руках, который, увидев меня, буркнул «новенькая» и прошел в проституточью комнату, бывшую гостиную. Он был настроен решительно и, в силу своего делирия, никак не реагировал на мои пламенные просьбы уйти. Снова раздался звонок. Это звонил проституточий кореш, директор коньячного завода, армянин. Забыл, говорит, записную книжку.

— Немедленно идите сюда, мне угрожают, — выпалила я и была счастлива, что знакомый, то есть уже виденный мной, человек придет и меня спасет. Он-то знал, что я не…

Он действительно пришел, сначала тихо попросил наглеца уйти, а потом достал нож, и пьяно развалившегося в кресле незнакомца будто сдуло ветром.

Нож и на меня произвел впечатление, ножей я в своей жизни еще не видела, кроме кухонных. Я поблагодарила освободителя и стала прощаться, но он сел на диван и стал медленно и степенно расшнуровывать ботинки. «Что вы делаете?» — сдавленным голосом спросила я, а он так же степенно ответил, что заслужил благодарность с моей стороны. Из огня да в полымя, час от часу не легче. На часах было два ночи. Тут опять раздался звонок, и на сей раз это был мой приятель. Голубой. В советские времена была уголовная статья за «мужеложество», так что демонстративная «голубизна» была редкостью. Этот приятель, как ни странно, был директором средней школы. В его квартире все было голубого цвета — обои, лампы, гостям он ставил магнитофонную пленку с подбором песен: «Голубой щенок», «Шарик вернулся, а он голубой», сам он тоже ходил в голубом и всячески культивировал однополую тематику.