Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

— Мы с другом идем мимо твоего дома, звоним из будки снизу, у тебя окна горят, думали зайти.

— Сюда, немедленно! — прокричала я и поняла, что спасена.

Когда двое утонченных мужчин вошли в комнату, армянин перестал развязывать ботинки, вернее, стал их завязывать обратно. Второй раз доставать нож он не стал. А мой приятель с другом сказали мне, что тоже требуют благодарности за мое спасение. Они хотели, чтоб я прочла им вслух повесть Эдуарда Лимонова «Это я, Эдичка», и остаток ночи я исправно читала про Эдичку, который трахался в Америке с негром, а у самой сердце колотилось: пронесло.

Выговор, который я сделала проституткам по их возвращении, не произвел на них никакого впечатления. Они напомнили мне про КГБ и милицию, которые их охраняют, и сказали, что переезжать пока не намерены. У меня было впечатление, что я вступила в зону дьявольщины и выхода из этой зоны нет. Я писала стихи, встречалась с друзьями, читала книжки, единственной моей отрадой был Бродский. Литературная общественность тогда дружно кривилась: литературщина, вторичность, мог бы стать поэтом, если б не уехал — и увлечения моего сторонилась. А я читала как лекарство: Пусть и вправду, Постум, курица не птица,/но с куриными мозгами хватишь горя./Если выпало в Империи родиться,/лучше жить в глухой провинции, у моря , — я знала наизусть многие его стихи и произносила про себя или читала вслух друзьям, так мне становилось легче.

День был воскресенье. К проституткам пришел какой-то милицейский чин — дружок, прежде я его не видела. Они пили вместе, потом проститутки куда-то свалили, а он остался. Возможно, он долго сидел и пил один, а потом стал гоняться за мной по квартире. Гоняться — потому что он был так пьян, что угнаться не мог. Он достал револьвер, угрожая им мне, но не стреляя, и так с поднятым дулом передвигался по стенкам, блюя поочередно на каждую, и целился. Может, не мог прицелиться, потому и не стрелял. Я открыла дверь и ушла из дома. Я не знала куда, я готова была ночевать на вокзале, на асфальте, но поняла, что не могу вернуться в нехорошую квартиру. Что с меня хватит. Пошла по проспекту Мира и вдруг встретила на улице одного молодого поэта, частенько ко мне забредавшего. Глаз его всегда бесовски горел, начинал он как комсомольский поэт, потом, уже появившись в моем кругу, перешел на православную тематику, и вот он шел по проспекту Мира и со всей очевидностью спешил.

— Сегодня Пасха, — сказал он, — иду в церковь, хочешь, пойдем со мной?

К себе он никогда не приглашал, о себе не рассказывал, и только позже я узнала, что отец его был генералом КГБ, тогда он это тщательно скрывал.

Мне было все равно, в церковь так в церковь, я в церковь когда-то пыталась зайти, но меня не пустили в джинсах. Заходим мы с ним в церковь, и он вдруг начинает истово молиться. Я стою рядом и с ужасом разбираю слова молитвы, которую он произносит скороговоркой: «Спаси Господи КГБ, спаси Господи КГБ».

— Разве церковь и КГБ совместимы? — спрашиваю я его, когда мы вышли.

— Конечно, только КГБ может спасти Россию, — отвечает он, и вид его горячечен. Я машинально иду с ним дальше, просто потому, что мне некуда идти, а он говорит:

— Я должен зайти к одному великому поэту. Он не выходит из дома и пишет короны сонетов. Хочешь, зайдем вместе, только ты стой на лестнице, в квартиру не заходи, у него сумасшедшая подруга и не разрешает приходить в дом женщинам.

В другой раз я, может, и удивилась бы, но теперь меня ничем было не пронять. Я покорно последовала за своим провожатым, осталась на лестнице, куда сам сочинитель корон сонетов (это венок венков) вышел со мной поздороваться. Я увидела его ярко-зеленые светящиеся глаза на безмятежном лице, добродушную улыбку, и во мне что-то произошло. Трудно сказать что, но будто та самая зона дьявольщины, ночь, тьма рассеялись и во мне занялся рассвет.

Вроде бы я не теряла сознание, но не знаю, как так вышло, что я снова оказалась дома, из которого проститутки исчезли бесследно вместе с пьяным ментом и всеми своими коробками коньяка, икры и «Мальборо», и пришел туда сочинитель корон, и я все на него смотрела как завороженная, и мы стали жить вместе и поженились. Оставленная им подруга, действительно психически неуравновешенная, гонялась за нами по улице с оружием в виде разбитой бутылки («розочки»), раз даже ранила бывшего своего спутника, но потом передумала нас убивать. И ее никто никогда не клал в клинику Корсакова или какую другую клинику. А я всерьез задумалась о дьяволе, переживая, как откровение, давно известное: князь тьмы дает ощущение силы, но, погружая во мрак ночи, сверкающий яркими огоньками, постепенно отнимает у тебя все.

В главе тринадцатой нельзя не рассказать о черном коте. Отчим был кошатником, так что с его появлением в нашем доме появился и кот. Это был черный кот по имени Шварц. Я не любитель домашних животных, но все же не пренебрежение котом, а просто желание пошутить побудило меня поклясться его жизнью. Отчим так серьезно увещевал меня не выходить замуж за Мефистофеля, а я тогда и не собиралась, что написала ему расписку: «Я, такая-то, клянусь жизнью кота Шварца, что никогда не выйду замуж за такого-то». О расписке этой я, конечно, забыла. А отчим сохранил ее. Мы с Мефистофелем сходили в загс, буднично, в свитерах, чтоб у будущего ребенка бумаги были в порядке, а так мы оба презирали свадебный ритуал: женило ведь советское государство, идти к которому на поклон, в белом платье с зардевшимися щечками, казалось кощунственным. Сведя процедуру к минимуму, мы будто и вовсе ее избежали. Все же законному мужу надо было показать родовое гнездо. Мама с отчимом проводили на даче все лето. С мамой дипломатические отношения еще не возобновились, а отчим дал мне сигнал, когда они уезжают в Москву, и мы направились в Крюково. Отчим оставил там Шварца, наказав покормить его рыбой, а когда утром я вышла в сад, то обнаружила окостеневшего кота со вздернутыми вверх лапами. На его теле не было ни ран, ни укусов. Так и осталось непонятным, что произошло. Отчим повесил в своем кабинете фотопортрет Шварца вместе с моей распиской. А спустя годы зеленоглазый сочинитель корон сонетов написал обращенный ко мне гекзаметр: «Дева, коль можешь, ответь, для чего ты кота исказнила, мало ль тебе истерзать бедное сердце мое».

Илья нашел выход из ситуации. Машенька, которая до сих пор ждала мифического отца (неистовое ожидание Виолой Марка зафиксировалось в детской подкорке), не приняла бы таких компромиссов, как «отчим», «муж мамы», да и к Илье она сразу отнеслась враждебно. Ей нужен был отец и никто другой. Сказать, что вот он и есть, долгожданный отец Илья, вернулся из многолетней командировки, — неправдоподобно. Тем более, он уже был представлен как товарищ по работе. Илья придумал интригу — на расспросы девочки, кто он, отвечать: ты узнаешь это на Новый год, это будет сюрприз от Деда Мороза. И тогда Маша полюбит сюрприз и поверит в чудесное обретение отца. А Виля будет разыгрывать свою партию: намекнет дочке, чтоб она попросила у Деда Мороза папу. Придумано было не просто так, повод был дан Сталиным, который впервые за все эти годы разрешил новогоднюю елку на празднование Нового, 1935, года. Елку, правда, запретили не большевики, а Синод, в 1916 году, как явление не русское, а — идолопоклонство перед Западом — немецкое. И тут же получили от немцев Деда Мороза в виде Ленина.