Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

— Я не скрываю, мои из рабочих, Колины — из крестьян, все погибли, — отозвалась Надя.

— Тогда я тебе скажу, что такое марксистская любовь. Она должна вдохновлять, помогать работе, и неважно, в каких мужчинах или женщинах она тебе является, неважно, сколько их и как их зовут. В противном случае это не любовь, а помрачение рассудка, душевная болезнь, которой меня как раз заразил Марк.

— Илья — тоже «марксистский»?

Виля не обиделась на иронию в голосе. Она — пропагандист, и ее задача — объяснять тем, кто не понимает.

— Есть люди, которые просто живут, как живут коровы или овцы, понимаешь? — Надя не понимала, но хотела понять. — Они выпали из истории, из времени и просто пасутся на своих пастбищах, заботясь только об элементарных потребностях: есть, спать, рожать детей.

— Но так живут все.

— Да, все едят, спят и рожают детей. Вопрос в том лишь, делают они это бессознательно или в их жизни есть цель, смысл.

А цель не может быть в самом человеке. В семнадцатом мы восстали против того, что живут и участвуют в истории только титулованные и богатые, а остальные подбирают крошки с их стола. Теперь в истории участвуют все, и грамотными скоро будут все, мы разбудили творчество масс, освободили массы из плена многовекового сна, теперь они творят историю. Марксистская любовь нужна была на первом этапе, чтоб разворошить стереотипы, порвать узы брака, в которых женщина была угнетена, а теперь — другой этап. Теперь мы должны выращивать новые клетки общества, как есть партячейка, так должна быть и семья — ячейка общества. Изменилось время, изменились и задачи. Настоящая жизнь всегда актуальна, всегда ко времени. Мы с Ильей сможем дать времени то, что оно просит.

— А мы с Колей не ко времени, — Надя бросила это будто с гордостью.

— Ну, вы с Колей и не стремитесь жить в истории.

— Да, у нас сугубо частная жизнь.

— Уж ты скажешь, «частная», как частная собственность. Это называется «личная жизнь». Чаще всего это мещанство, но вы с Колей, — тут Виола опять забыла о себе как о творце истории, — знаешь, Надька, мне бы хотелось, чтоб мы с Илюшей и с детьми жили как вы.

— Все же я не понимаю, почему ты так стремишься произвести Илюшу в отцы Маше, чем плохо, если она будет звать его «дядя Илья» или просто «Илья»?

— Давай поклянемся друг другу, как Герцен и Огарев, что ты всегда и всем будешь говорить, что Илья — Машин отец. Никто и никогда не узнает кто… Иначе ей не будет жизни, ее посадят или расстреляют, потому что де-факто сын за отца отвечает. И дочь отвечает. А может, и внучка будет отвечать. Илья — это как раз то, что нужно.

— Согласна. Отец — Илья. Обещаю тебе. — И подружки обнялись.

— Я тебе тоже обещаю: когда за тобой придут, позвони мне, и я подтвержу, что вы с Колей пролетарско-бедняцкого происхождения.

— С чего это к нам придут? Мы, слава богу, никому не интересны.

— Интересны все. А ваше происхождение написано на ваших лицах. Не говоря о фамилии, которую вы не удосужились сменить. Квартир же не только в Питере не хватает, в Москве их не хватает еще больше, и этим займутся в ближайшее время. В память о Сергее Кострикове, товарище Кирове.

И вот настало 31 декабря. Илья срубил пушистую елку, в доме запахло хвоей. Коля раздобыл в госпитале ваты, чтоб положить под елку как снег. Надя взяла у одного садовода антоновки, взамен дала ему читать очередную книгу, а то он скучал и боялся одичать. Илья раздобыл поросенка. Виля была поражена, что в ее новогоднем пайке не было шоколадных конфет, одни леденцы. Шампанское, кило мандаринов, гречка, шпроты. Она привязала к леденцам нитки мулине и повесила на елку. А мандарины разложила на «снегу» под елкой. Еще удалось купить красно-золотые бумажные хлопушки, посеребренных петухов и мишек из картона, гирлянду из стеклянных трубочек и шариков — елка получилась нарядная.

Коле сшили из красного кумача — чего было завались в Миллерово, так это красного кумача — костюм Деда Мороза, оторочили белым плюшем. Накрыли стол, потушили свет. Дед Мороз сказал: «Елочка, зажгись!» — и зажег свечки.

— А теперь, девочки, просите, что хотите.

Вика то ли не узнала отца, то ли подыграла, но с самым серьезным видом попросила цветные карандаши для рисования и альбом, и все это было немедленно извлечено из-под елки. Маша, по плану хитроумного Макаренко, должна была сказать: «Хочу папу», но она сказала: «Хочу куклу». Про ее любовь к куклам Илья знал, роскошная фарфоровая красавица с хлопающими глазами была заготовлена еще в Москве, но ее должен был вручить новоявленный отец. А Маша, как назло, будто забыла о папе, которого клянчила две недели кряду.

— Хочешь, Дед Мороз приведет тебе твоего папу? — Виля занервничала и пошла напролом.

— Да это же дядя Коля, а не Дед Мороз, — закричала Маша и стала бегать по комнате.

Макаренко оказался на высоте. Он вышел из своего укрытия, из сеней, с куклой и торжественно вручил ее Маше:

— С Новым годом, доченька.

Маша обрадовалась кукле, стала ее качать, потом понесла в кровать, но на ключевые слова будто не обратила внимания. Илья предложил всем сесть за стол и следить за часами, чтоб не пропустить торжественный миг.

— Тут ведь даже радио нет! — Илья никак не мог смириться с миллеровской дремучестью.

С того Нового года Маша обращалась к Илье безлично, а он стал звать ее доченькой, дочей, дочуркой — со стороны никто бы не усомнился в его отцовстве. Он был всегда нежен и внимателен к ней, делал для нее что мог, а она вскоре привыкла звать его папочкой и носить его фамилию.

Если б ты знала, дорогая бабушка, какую мину замедленного действия подложила ты в тот Новый год! Мама впервые заподозрила, что Илья Сергеевич — не ее отец, вскоре после того, как ты нас оставила. Кто-то проговорился, вернее, нарочно сказал. Может, считая нужным сообщить правду, может, со зла. Но мама потеряла покой. Она стала пытаться узнать, кто ее настоящий отец, будто тот, кто воспитал и помогал ей в жизни, как помогают мало какие родители, вдруг стал ненастоящим. Она стала искать варианты, и мысль ее шла по такому пути: ее профессия — театр, в то время как никто в семье к театру интереса не испытывал, значит, отец должен был быть театралом. Она склонялась к мысли, что это был брат К.С. Станиславского, кто-то знал про метрику с отцом Алексеевым, которую дед показал мне перед смертью, а это была настоящая фамилия Станиславского.

Ну при чем тут Станиславский, разве что его знаменитое: «Не верю!» Тем более гипотетический брат. Отсутствие информации приводит к засилью убеждений, предубеждений, позиций, представлений о том, что может быть и чего быть не может. Во времена маминой юности общение с иностранцами приравнивалось к шпионажу, а в двадцатые на них был весь расчет — в подготовке мировой революции. Мама этого не знала, и в этом направлении мысль ее не работала.