Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

Я прилетела в Москву, бросилась в больницу и застала удручающую картину. Несмотря на запрет, хирург все же сделал операцию, и теперь маму было не узнать. Лицо ее исказилось таким образом, что если увидеть его впервые, сомнений в безумии, или слабоумии, не возникло бы. А у меня двоилось в глазах. Над мамой склонилась сестра, пытаясь делать ей лечебную гимнастику, но безуспешно: она не понимала команд, а двигались у нее только руки и немного голова, ни сидеть, ни поворачиваться лежа она не могла. Сестра говорила: «Согните правую руку» — мама не понимала. Я повторила те же слова — поняла. Мама спросила меня, какой сейчас месяц, я сказала: ноябрь. Она попросила уточнить, когда это ноябрь, я перечислила все месяцы по порядку, но она никак не могла их усвоить. Нет, мне не казалось это чем-то ненормальным: человек давно в больнице, конечно, не знает, что за окном, все месяцы перемешались. Она спросила, кто сейчас у власти, и это тоже закономерно: она же не читала газет и не смотрела телевизор. Я старалась все ей рассказать, напомнить, не удивляясь, что она не может этого переварить, — я тоже не с первого раза научилась считать до десяти, а тут, меж двух операций, все на свете забудешь.

Пока мы беседовали, вошла врач-психиатр и с порога, прислушавшись к нашему общению, бросила: «Да что вы с ней разговариваете, она же сумасшедшая». Если бы поблизости был тяжелый предмет, я бы ее убила на месте. Это называется врач! Тот, кто должен исцелять психику! К счастью, мама этого не поняла. Странная сложилась ситуация: она понимала только мой голос. У нее была почти полная амнезия жизни, сегодняшней и прошлой, но она помнила то, что касалось меня. Я оказалась единственной территорией, связывавшей ее с жизнью. Я приносила ей еду, у нее вдруг проснулся звериный аппетит, она просила еще и еще, это был неутолимый голод, но еда стала и единственным, что доставляло ей удовольствие, прямо-таки наслаждение. Ей казалось, что она никогда не ела таких вкусных вещей, сейчас они делали ее счастливой. Другие чувства ее тяготили. Она исполнилась ненависти к своему кумиру-хирургу, его она тоже узнавала и гнала, когда он подходил. Он стал источником зла. Но мучило ее еще и раскаяние — какое-то рассеянное раскаяние по отношению к всплывавшим в голове фрагментам прошлого. Мама благодарила меня за глазированные сырки (они полюбились ей больше всего), говоря, что не думала, что я буду сидеть с ней и кормить этими потрясающими сырками, что она этого не заслужила. Это были душераздирающие сцены, что-то мучило ее, но трудно было нащупать, что именно.

В мои приезды 92-го я от всех слышала: «Москву заполонили черные», и всякие ужасы про этих черных рассказывали, что грабят, насилуют, убивают. Я смотрела по сторонам, но никаких негров (именно так я привыкла понимать в Америке и Европе слово «черные») не видела. Выяснилось, что имеются в виду кавказцы и, более конкретно, чеченцы, «злые чечены», если по Пушкину. По тем настроениям легко можно было предугадать чеченскую войну, случившуюся два года спустя. И вот как раз с ними-то я и встретилась, выйдя в полночь из больницы (мне разрешали там находиться круглосуточно) и голосуя машину на Садовом кольце, в самом центре города, а центр города в прошлом означал безопасность, ночное клубление, милицейские посты. Теперь же вечерами на улицах не было ни души, да что вечером — на станции «Пушкинская» в час пик на моих глазах расстреляли человека. Дежуривший там милиционер бросился наутек, за ним рванула и толпа.

Сейчас же мысли мои были далеко от городских реалий, я стояла на остановке троллейбуса Б, надеясь либо на него, либо на частника. Передо мной резко затормозила машина. В ней сидели четыре «злых чечена», спросили меня, как проехать к ВДНХ, я объяснила, что в противоположную сторону, тогда они вылезли со словами: «Вот сама и покажешь», заломили мне руки и повели к машине. Мысли мои продолжали витать возле мамы, так что я даже не осознала, что происходит, не сопротивлялась, не кричала, мне не было страшно. Страшное происходило на втором этаже нейрохирургической клиники. Они вдруг отпрянули:

— Откуда ты идешь ночью?

— Из больницы.

— А что там, в больнице?

— Мама умирает, — я отвечала на вопросы автоматически, как сквозь сон, мне было все равно, даже если меня сейчас убьют.

Они быстро попрыгали в машину и укатили. Не потому что они были такие жалостливые, просто мы находились в разных измерениях, и им оказалось нечем зацепить меня, чтоб выудить из моего измерения в свое.

На чем-то я доехала домой. Я жила у мамы, в нехорошей квартире уже обретался Оболтус. Видимо, многочисленные гвозди, вешалки и крючки свели его с ума, и он все покрушил: сорвал со стен картины, разворотил складной диван и, что самое неприятное, разбил зеркало в ванной. Моя новая парижская жизнь не подавала признаков жизни, никто из новообретенных друзей не звонил, и — о чудо — позвонил Мешан. Узнать, как мама, как я сама. Позвонил еще раз и еще, спросил номер рейса и сказал, что встретит в аэропорту.

Маму я оставила все в том же плачевном положении. Пробыв месяц в Москве, я должна была возвращаться, иначе накрылись бы мои заработки. Хирург продолжал уверять, что мама выздоровеет, что это вопрос времени, и я отчасти верила ему, хотя поверить в это было невозможно. Но с другой стороны — один раз я подняла маму и повела по коридору. Персонал чуть в обморок не попадал. Мне сказали, что этого не может быть, что это какая-то мистика и что лучше б мне скрыться с глаз долой. Действительно, тут было проникновение в запретную зону: у меня все лучше получалось быть маминым кукловодом. Учитывая, что мама всю жизнь занималась кукольным театром, это самое близкое сравнение. Я давала ей команды, которым она подчинялась, но это была как бы не она сама, а стоящая за ней я. Насколько хватало моего волевого усилия, чтоб она сделала движение, столько это движение и длилось. Потом оставалась тряпичная кукла, я лишь на мгновения могла вдохнуть в нее жизнь — не ее, свою. Я сама чувствовала, что перешла недозволенный порог, и потому уезжала не терзаемая чувством, что надо было бы остаться.

Мешан встретил меня в аэропорту, мы пошли ужинать в брассери со странным названием «Зайер». Он меня слушал с участием, потом мы поднялись ко мне, и он меня поцеловал. Он, собственно, при всякой встрече пытался осуществить какой-нибудь тактильный контакт, но кротко сносил отказы. Мы были знакомы уже пять лет — отношения устоялись, сейчас же мне было так плохо и все равно, что я не отстранилась, и так, обнимаясь, всего лишь обнимаясь, мы провели ночь. Заснули в обнимку, одетые, а проснулись уже утром. Мне было приятно, будто ко мне прикасался кто-то близкий, а я уж давно жила среди получужих, лишь какими-то точками и гранями соприкасающихся со мной людей. В этой ночи я не находила ничего амурного, я и привыкла относиться к Мешану как к другу, и сейчас он оказался в нужный момент в нужном месте, поддержал, согрел.