Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

После операции я всматривалась в маму, она вроде была ничего. Не лучше и не хуже. «Дочка приезжает ко мне, — сказала мама, обращаясь к подошедшему хирургу, — а когда меня не станет, и вовсе не приедет в Россию, что она здесь забыла?» Я убедила маму в том, что и личная жизнь моя благополучна — это ее очень заботило, — показав фотографии моего «типичного» француза. Как только я вернулась в Париж, «типичный» француз указал мне на дверь. Он был прав. За время моего отсутствия ему донесли о моих встречах с другим, он поразмыслил, решил, что я живу у него, потому что мне негде жить и у меня нет денег снять квартиру, и выставил. Я жила у него, правда, не из каких-либо соображений, но денег тогда было кот наплакал. К счастью, подвернулся странный человек, глушивший водку, писавший блеклые стихи и не желавший работать, прямо как русский. Жил он на содержании своих богатых родителей, но тут родители решили, что пора положить конец безделью тридцатилетнего оболтуса, и лишили его содержания, оставив только квартиру. Оболтусу оставалась одна дорога — в Россию. Он стал искать, с кем бы поменяться жильем, и нашел меня. Так он поселился в нехорошей квартире, а я в его, намного более скромной. Но ведь и Москва — не Париж. Он настаивал, чтоб я посмотрела квартиру, хотя я готова была поселиться в ней не глядя.

Я слегка удивилась, что в шкафчике над мойкой и холодильником (кухни как таковой не было) лежат вперемежку ботинки, сахар, чай, крем для обуви, что нет ни одной вешалки, а одежда разложена на полу в полиэтиленовых пакетах, что у него всего одна тарелка, одна чашка и одна вилка. Он не понимал, что меня удивляет. Вешалок и шкафов нет, потому что как только он видит какой-нибудь вбитый в стену гвоздь или крючок, он тут же хочет на нем повеситься. Ботинки удобнее хранить возле входной двери (где и был расположен кухонный закуток), а продукты — над холодильником. И зачем ему больше одного прибора, если он живет один?

— А гости? — спросила я.

— Какие гости?

— Ну друзья, — я даже не представляла, что можно жить, никого к себе не приглашая.

— У меня нет друзей, — спокойно ответил он, после чего пригласил меня поужинать в ресторан неподалеку, один из самых дорогих в Париже. — Я питаюсь только в ресторанах, — пояснил он, — на уик-энд люблю ездить в Швейцарию, а ужинаю обычно здесь, в La Closerie des Lilas .

Значит, родители еще не перекрыли денежный поток. Ресторан этот был некогда прибежищем поэтов и художников, на каждом столике бронзовая табличка с именем того, кто здесь обычно сиживал: Верлен, Бодлер, нищие и гонимые, а теперь здесь тусуются телевизионщики — богатые и знаменитые люди. В ресторане Оболтус приметил парочку: кавалер явно превосходил свою спутницу в возрасте.

— Ну и что? — я не могла понять, почему у Оболтуса глаза налились яростью и вид стал такой, будто сейчас он бросится на этих людей с ножом.

— Ненавижу! — стал шипеть Оболтус. — Ненавижу, когда эти сучки спят со старыми перечниками.

«Какое счастье, — думала я. — Завтра Оболтус сваливает в Москву, и у меня появляется своя квартира».

О возвращении в Мюнхен, где меня вообще-то ждали, и квартира тоже ждала, я старалась не думать. Не возникни на моем пути Оболтус, пришлось бы вернуться: больше не хотелось жить у кого бы то ни было. Я покупала продукты в магазине для бедных, дешевле всего была копченая курица, вкусная, но вскоре я ее возненавидела, как вынужденную диету. Все деньги, которые я зарабатывала, отправляла в Москву. Хирург объявил мне по телефону, что отныне лежать в больнице — дело коммерческое, а без медицинского присмотра мама находиться не могла. К счастью, разница между рублем и тем, что называлось тогда СКВ, была гигантской, так что ста долларов в месяц хватало за глаза. И билет свой самолетный я покупала всякий раз в Москве, на год с открытой датой, в рублях он стоил долларов пятнадцать. Мамина зарплата, которой ее благородно не лишали, шла на оплату сиделки.

В этот период я встречалась с парижским кавалером № 3, жил он в Брюсселе, сам был канадцем, приезжал в Париж на уик-энд и как раз был у меня, когда по телефону хирург сказал, что маме хуже, нужно оперировать. Мы еще в Москве договаривались: больше никаких операций. Вторая не принесла улучшений. Я повторила ему по телефону то же: я против операции. Мое согласие было формально необходимо, потому что сама мама категорически отказывалась.

— Нужно оперировать, — стоял он на своем, — иначе она умрет.

— Пусть так, — отвечала я (абсолютно не отдавая себе отчет в том, что это значит, мама была для меня настолько же бессмертна, насколько бессмертна Земля, на которой я родилась и которая была всегда, задолго до меня), — но она не должна мучиться. Завтра-послезавтра приеду, разберемся.

Я побежала в агентство Аэрофлота, забронировала место на ближайший рейс, а кавалеру № 3 хотела дать московский телефон, чтоб звонил, но он не понял: «Зачем? Мы вместе поедем на твое выступление в Гавр такого-то числа через месяц, звонить имеет смысл, чтоб о чем-то договориться, а мы уже договорились». Я все думала, какая же я другая по сравнению с окружавшими меня в Париже людьми: они ко всему подходят разумно, с чего бы им интересоваться чьими-то родителями, о своих-то вспоминают раз в год на Рождество. Дружеское участие французам, конечно, свойственно, но в сегменте двусторонних отношений — другими твоими сегментами пусть интересуются родственники, врачи, психоаналитики, гадалки, те, кому это предписано. Правильно, конечно.

За всю эту муторную осень, с изгнанием, переездом, обиванием порогов, чтоб получить грант на перевод французских поэтов, высасыванием из пальца скриптов для «Свободы», сменой кавалеров с № 2 на № 3, пришла и радостная весть. В Париж приехал работать мой старый друг, бельгийский посол Мешан. Когда-то мы с ним чуть не ежедневно общались в Москве, он все домогался, но тут и вопроса не было: во-первых, в мою бурную личную жизнь было не протиснуться, во-вторых, я не вступала в амурные отношения с иностранцами по принципиальным соображениям, чтоб не быть на крючке у ГБ, а в-третьих, и соблазна-то не возникало. Один раз вот был соблазн, всего лишь соблазн, с американским дипломатом, так меня тут же и вызвали. С Мешаном мы дружили; правда, в ту, горбачевскую, эпоху дружила я с множеством иностранцев, посыпавшихся как из рога изобилия, впервые говорила с живыми носителями великого и могучего французского языка, но бельгиец Мешан стал для меня предводителем всего этого сонма пташек, открывавших мир заключенной в ЦЦЦП, как произносили тогда СССР — латинскими буквами. Когда кончился его срок в Москве, он позванивал, а в Мюнхен даже приехал навестить.

В Париже мы встретились в ресторане, вспоминали Москву, он интересовался всем, и моей мамой в том числе. Так было приятно после нескольких лет странствий встретить человека из «родной» жизни, о которой мое новое окружение ничего не знало. В Париже я была новорожденной, прошлое разделить было не с кем.