Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

Первый ангел армянской национальности играла на гитаре и пела, я делала с ней в школе спектакли и поэтические вечера. От нее исходил покой, ее глубокие глаза мерцали как звезды на небе, ее голос был ровным и насыщенным, можно было подумать, что у этой девочки, моложе меня на класс или два, все хорошо. А у нее родители погибли в автокатастрофе, на ее глазах, она осталась сиротой. У меня были трудности с мамой, а у нее — никого, только бабушка. У меня как раз не было бабушки, но ангел возвращал мне самообладание, как бы показывая, что горе или радость — не снаружи, внутри.

Второй ангел армянской национальности была девушкой еще более нервной, чем я. (Был ли ангелом проституточий директор коньячного завода — вопрос: спас меня все же.) Она гадала на кофейной гуще и не видела в этой гуще, на занявшейся заре перестройки, для меня покоя. Это она подарила мне крестик в период, когда на мне нужно было вешать табличку: «Высокое напряжение, опасно для жизни», когда множественность и краткость моих увлечений стала походить на недописанные фразы, надкушенные яблоки, как если собираешься построить дом, роешь котлован под фундамент и вдруг понимаешь, что ты — кочевник.

Третий ангел армянской национальности возникла в Париже. Почему армянской? Не знаю, я не была в Армении. Может, Ковчег, осевший на горе Арарат, до сих пор привлекает ангелов. В Париж я сперва приехала для работы с переводчицей (с ней) над книжкой, затем — решила остаться на месяц, между двумя фестивалями. Очень уж влек Париж. Мюнхенская квартира должна была меня этот месяц ждать, писать для радио я предполагала из парижской студии, что и делала, но без особого усердия. Поселилась у одного француза. В этом увлечении не было сверхчеловеческих запросов, я была влюблена во Францию и в него — похожего, в моем представлении, на типичного француза. Прошел месяц, и меня заинтересовал другой облик Франции, тут уж я вполне была согласна с порицавшими меня за отсутствие сердца. Внутри что-то клокотало, требовало выхода наружу, а наружу выходил только совершеннейший пшик.

В это самое время, в августе 1992 года, я приехала в Москву. Пришла к маме, у которой два года назад обнаружили опухоль головного мозга, причем столь большую и давно зревшую, что врачи развели руками. Тем не менее в нейрохирургической клинике нашелся кудесник, который сделал операцию и сказал, что теперь все будет хорошо. Что опухоль доброкачественная, так что метастазов можно не бояться. После той операции маму было не узнать: она стала тихой, худой, смотрела затравленными глазами, потом сделала несколько шагов к себе прежней, но уж больше никто не вспоминал про дурной характер, все стало ясно. Коллега с радио «Свобода» ехал в Москву, я попросила его привезти мою шубу. В Мюнхене морозы, как в Москве, только короче. Он зашел к маме, она дала ему в руки шубу и достала маленький пакетик, в который собиралась ее уложить. «Что вы делаете, в этот пакетик разве что воротник влезет!» — воскликнул коллега. Мама возражала и так и не поняла, почему шуба не влезла. «Твоя мать не в себе», — сказал он мне по возвращении в Мюнхен. Я не согласилась, подумала: «Мало ли, может, не такой уж и маленький был пакет, просто шуба не уместилась, всегда можно немного ошибиться». Потом я приехала сама, еще из Мюнхена, обнаружив, что мама обложилась совершенно новой для нее литературой. Библия, йога, оккультизм, целительство, мне же она рассказывала о том, как ее посещали инопланетяне. Она описала, как они появились вдвоем, и что будто бы именно они продлили ей жизнь. Как объяснить мою реакцию? Главное, что я не сочла это проявлением безумия. Тон был убедительным и сам рассказ тоже.

В августе 92-го мама встретила меня радостно — естественно, больше чем полгода не виделись, но сказала странное:

— Ты — вылитая Марианна.

— Кто такая Марианна?

— Ну Марианна, — ответила мама, как если бы она говорила о чем-то общеизвестном.

Повела меня на кухню, поставила чай, но, посмотрев на часы, ринулась к телевизору и ушла в него целиком. Там была очередная порция бразильского сериала, где героиней как раз и была та самая Марианна. Она была для нее более подлинной, чем я. Я подождала часок, мама изготовила блинчики, я спросила у нее, почему она с таким трудом поднимается с кресла — не болят ли у нее ноги? Она ответила, что ничего у нее не болит и встает она самым обычным образом. Назавтра мы поехали к хирургу — она его боготворила и хотела вместе со мной съездить к нему на дачу. Хирург открыл бутылку шампанского, налил всем и маме тоже, за ее благополучное излечение, мама стала отказываться. Мол, сам же говорил, что спиртного нельзя.

— Так это после операции, в стадии заживления, было нельзя, а теперь можно хоть канкан плясать. — Меня он заверил, что все идет отлично.

Наутро я заглянула в мамину спальню, она не спала. Я позвала ее завтракать, она сказала:

— Не могу подняться.

— Что значит «не можешь»? — не поняла я, сразу отнеся это по старой памяти к многочисленным капризам: ну чтоб проявили внимание, плясали вокруг и ахали.

Прежде маме почему-то нравилось пугать. Или объявляла что у нее инфаркт, инсульт, рак, или подходила к окну, заявляя, что сейчас из него выбросится, — ей принципиально не хватало внимания и любви. То есть сколько бы внимания она ни получала, это было не то — не то, чего она искала. Отчим говорил ей: «Знаешь сказку, когда один все кричал „волки, волки“, все сбегались, а когда настоящий волк появился, никто ему уже не поверил, и волк его съел. Не боишься, что с тобой так будет?» Правильно говорил отчим. Когда мама объявила, что у нее нашли опухоль мозга, я не поверила: слишком много было этих «страшилок», про опухоли во всех частях тела в том числе. Я уехала в Мюнхен, потом в Америку, звонила и только по телефону узнала, что была операция. Может, я так же уехала, как когда-то мама от меня, больной, в Румынию?

Я попыталась помочь маме подняться, но тщетно, тело ее не держалось, как будто не было в нем мышц и позвонков, а только тесто, растекающееся по поверхности. Она говорила: «Это потому, что вчера я выпила шампанского». При чем тут шампанское! Я повезла ее в клинику, к хирургу, с которым мы вчера так радостно пировали. Он сказал, что это водянка, всего лишь водянка мозга, и небольшая операция снимет все проблемы. Я до сих пор не понимаю, зачем он врал. Может, просто сочинял, как мама сочиняла всю жизнь, и такой именно хирург ей и попался? Мама спросила меня, не лучше ли ей покончить с собой, и это впервые было всерьез, она мучилась и, возможно, провидела еще более страшные свои муки. Я, конечно, запротестовала, уговаривала, ссылаясь на ее кумира-хирурга, что скоро она будет бегать, забыв обо всех болезнях. В моих глазах хирург несколько померк, когда завел к себе в кабинет и стал говорить, что для успешного излечения мамы я должна ему дать. В кабинете я уворачивалась, смутно обещая, что, когда снова приеду из Парижа и маме, как он обещает, станет лучше, тут-то я, конечно, сделаю все, что он скажет. Торг этот показался мне подозрительным. Даже понимая, что он азербайджанец и что для этого горячего народа соблазнение, похожее на торг, в порядке вещей, я насторожилась. Может ли такой человек быть божеством, за которое его принимала мама, ведь только с Божьей помощью можно проникнуть в самый сложный аппарат, который только есть на свете, — в мозг?