Клас Эстергрен - Гангстеры

Все это произошло несколько лет назад. Впрочем, на этот раз в день Святого Мартина произошло нечто подобное. Дело было к ночи, уже подали кофе, коньяк и счет, гости собирались по домам. Дети сидели в баре и, поскольку их было немало, развлекались они по-разному. Кто-то смотрел телевизор, кто-то играл в флиппер, а кто-то боролся за последний глоток лимонада из бутылки. Музыкальный автомат играл песню, которую я сразу узнал — но не мелодию, а текст. Взглянув на экран с множеством окошек, среди которых можно было выбирать, я увидел названия песен и имена артистов. В ту минуту звучала «Sally, Go'Round the Roses» в исполнении «The Jaynettes»: «Sally, go'round the roses, Sally, go'round the roses, Sally, go'round the pretty roses. They won't tell your secrets, They won't tell your secrets, They won't tell your secrets, The roses won't tell your secrets».

Я узнал слова, но не мог вспомнить, откуда они мне известны — точнее, я не мог вспомнить, почему они кажутся мне знакомыми, если раньше я не слышал этой песни, не слишком популярной. Возвращаясь домой из трактира, я размышлял об этом, но ни к чему не пришел, а через десять километров мне пришлось переключиться на что-то другое. Вопрос все-таки был не из важных.

Но вскоре оказалось, что дело значительнее, чем представлялось вначале. Выяснилось, что эти строки, похожие на магические заклинания, лежали у меня на столе уже несколько недель. После драмы в стокгольмской конторе Конни я вернулся домой с большим багажом, который, к сожалению, не мог с гордостью распаковать и раздать детям — наоборот, этот неприятный багаж приходилось прятать: сообщения, информация, дезинформация, сухие факты вперемешку с догадками и смутными воспоминаниями, которые мне в течение долгого времени предстояло сортировать и укладывать, дабы не нарушать привычный ход вещей. Густав добрался до своей цели, расположенной недалеко от норвежской границы. Отец его девушки, Конни, разрешил одну проблему, создав другую, еще сложнее, — такое испытание выпало на его долю. Мы расстались друзьями, обменявшись формальными обещаниями поддерживать связь. С тех пор ни один из нас не давал о себе знать.

Поскольку речь во многом шла о догадках и предположениях, я делал заметки в помощь собственной памяти. Однако у меня не было ни малейшего представления о том, для чего мне нужны эти воспоминания. Намерения собрать их в единое повествование пока не возникало, время для этого еще не настало. Скорее, наоборот: зарубки я делал для того, чтобы избавиться от тревожных мыслей, которые меня мучили. Слова оседали на листках и клочках бумаги, которые, в свою очередь, скапливались в ящике стола, чтобы там и оставаться. Думать день и ночь о таком человеке, как Посланник, было сомнительным удовольствием. При любом упоминании этого чиновника возникало желание напиться в хлам, до полного беспамятства.

И все же я продолжал записывать, одно за другим. Часть «документов» угодила в тот ящик: анкета Конни, отчет о Сэнкет, несколько писем от Малу, несколько от Мод, мои старые смешные стихи. Вскоре ящик заполнился до краев. Однажды мне пришло в голову разыскать ту старую пьесу о Т. С. Элиоте и Грушо Марксе «Том и Юлиус», которую мне в восемьдесят шестом году дал Конни, найдя в недрах загадочного дивана своей конторы. Мой экземпляр лежал где-то в сарае, в одном из ящиков, в которых перевозили вещи восемнадцать лет назад. Я даже не знал, годится ли он еще для чтения или совсем изъеден мышами. После долгой возни с ненужными коробками я, наконец, обнаружил тот самый ящик, отмеченный большим вопросительным знаком, выведенным широким пером. Когда-то вопросительный знак, вероятно, означал сомнения относительно необходимости хранить содержимое ящика и дальше. По какой-то причине его все-таки сохранили — точнее, его спасла небрежность, лень или благословенное недоразумение.

Пьеса, на удивление хорошо сохранившаяся, лежала в пластиковом файле. Даже запаха не было. Я отнес ее в библиотеку, и как-то ноябрьским днем, усевшись перед камином в библиотеке с тарелкой последней осенней малины, которую собрали перед заморозками, стал читать пьесу. Сумерки загустели, малина осталась нетронутой.

Пьеса «Том и Юлиус», разумеется, была совсем не такой, какой я ее помнил. Прежде всего, она была лучше, намного лучше. А может быть, я, повзрослев на восемнадцать лет, вырос как читатель. Знакомясь с ней впервые, между убийством премьер-министра и катастрофой в Чернобыле, я был слеп и глух к тому, что значилось между строк, замечая лишь натужное выворачивание слов, скучные шутки и непереводимую многозначность — то есть все, чем страдает любительская драма. Взаимное уважение и восхищение двух джентльменов казались смешными, немного студенческими. Все, что прежде представлялось в лучшем случае трагикомичным, теперь, спустя годы, стало большим, возвышенным, общечеловеческой трагедией, скорбью, полное понимание которой, возможно, требовало человеческой зрелости.

Это была история двух всемирно известных гениев, каждый из которых знал, что это признание стоило утраты другого. Грушо Маркс видел самого себя, свои тайные свойства в Т. С. Элиоте и наоборот — Элиот видел свое собственное проклятое упрямство на пике случайного матадора. Кроме того, все, что они говорили, было также посвящено их женам как отчаянная мольба о понимании, обращенная к двум женщинам, которые не видели ни первого, ни второго, но третьего. Он постоянно присутствовал невидимым пятым персонажем, вызванным миметическим соревнованием джентльменов — более совершенное существо, столь же близкий, сколь недоступный, предмет поклонения и зрелого смирения.

В пьесе есть эпизод, по-любительски снабженный ремаркой «in the utmost gravity», большей частью состоящий из монолога Тома. Он звучит в ответ на реплику Юлиуса, который в стремлении угодить выучил наизусть часть «Бесплодной земли». Он цитирует:

Первый комментарий Тома звучит как одна из сносок: «Кажется, Шэклтон рассказывал, что первооткрывателям, когда их покидали силы, казалось, что их на одного человека больше».

Тогда Юлиус, пытаясь быть остроумным, произносит: «Сколько нас будет за столом сегодня вечером?» — «Четверо». — «Тогда накрывай на пятерых!»

Но Тому вовсе не хочется острот. Ремарка велит направить на него свет прожектора. В вольном переводе пьесы, вовсе не таком непринужденном, как цитируемый выше, Элиот произносит «in the utmost gravity»: «Каждая семья — полярная экспедиция: иссякающие силы и вечный подсчет расходов, которые всегда больше, чем следует».