Клас Эстергрен - Гангстеры

Кто он, шагающий с тобой?

Еще можно вспомнить времена, когда ты видел в ней высочайшие высоты, а она — высочайшие высоты в тебе. Разреженный воздух и потоки света. Шанти.

Целая зима в биваке и ожидание у обрыва, чудесный мотив — видеть высочайшие высоты.

Но ведь на каждой вершине ждет флаг и шаги безликих конкурентов.

Кто он, шагающий рядом с тобой?

Всегда наступает этап, когда мужчина чует другого мужчину, а женщина — другую женщину.

Медлительность того, за кем ты постоянно наблюдаешь мысленно и в движении. Того, кто не поспевает и все больше опаздывает к ночному привалу. Hurry up please it's time. [35] Спеши, пора! (англ.)

Кто он, шагающий рядом с тобой?

Наступает момент, когда ты, достигнув середины пути своей жизни, чуешь знакомца, что идет рядом с тобой и ждет — того, кем ты станешь, но не хочешь становиться. Того, кто спокойно ждет верной горячки, ошибки, неверного шага, осечки — слабая защита прекращает огонь.

Тогда он с холодным расчетом вступает, выходит вперед, называет имя, после всех лет молчаливого ожидания. С чиновничьим вниманием он набрасывает морщины на юное еще лицо, тяжелит беспечные еще шаги, обретая страшное сходство.

Ты ушел мальчиком, а возвращаешься таким, как твой отец. Родные улыбаются, словно перед искусным портретом. Дамы из паба щебечут через решетку: «Oh, late Sweeney's back!»

Чтобы мы ни делали, третий с нами.

Но не поддавайся отчаянию — накрой на стол для еще одного, расстели еще одну постель. Возможно, ты нужен третьему. Не бойся, у нас есть провиант — пара мешков замороженной любви, ее хватит на те месяцы, что предстоит провести на льдине, которую вы зовете домом.

(Hallucinating, like someone freezing to death.)

Летом — ведь лето все-таки наступает — ты выходишь в розовый сад с подносом, на котором чай и печенье и лимонад для детей. Послеполуденный покой.

Еще один бивуак, временное пристанище, но все же — ваше.

Вокруг тихо, слово в окрестностях все затаило дыхание.

Спокойно, тихо и светло.

Только и есть тень, что от бабочки, кружащей над детьми, что тихо играют на одеяле в траве.

Мужчина откидывается на спинку кресла и закрывает глаза.

Женщина откидывается на спинку кресла и закрывает глаза.

Там есть третий.

Оба слышат — поднимается и опускается чашка, собственный звук живого и мертвого.

Когда-то все это не произвело на меня особого впечатления, но теперь я сознавал собственную ошибку с привкусом стыда. Осенняя малина осталась нетронутой. Я долго сидел в кресле, почти без движения. Темнело, и вскоре комнату освещали только тлеющие в камине угли. Я думал, что кое-что понял за прошедшие годы, но теперь видел, что мое знание — всего лишь дорожные указатели.

Прошло некоторое время, прежде чем я смог взять себя в руки и дочитать пьесу до самого финала, который тоже неверно запечатлелся в памяти. Я думал, что все заканчивается глупой сценой, в которой Том и Юлиус сидят в разных концах дивана, попыхивая сигарами, свет меркнет, и Грушо произносит остроумный парафраз «Hollow men».

Эта сцена в пьесе присутствовала, но за ней следовал другая, более многозначная. Текст заканчивается тем, что господин и госпожа Маркс рано уходят домой, а господин и госпожа Элиот остаются в гостиной. Госпожа Элиот включает радио, чтобы услышать новости Би-би-си.

Но еще рано, новости не начались. По радио передают музыку, современную музыку — рок-н-ролл. Раздаются такты из «Sally, Go'Round the Roses». Госпожа Элиот, разумеется, полагает, что ее престарелый муж не переносит такие мелодии, и выключает радио. Но Том просит включит снова — он хочет слушать: «О truth unheard, my dear…» И вот слышится продолжение: «Sally, baby, cry, let your hair hang down. Sally, baby, cry, let your hair hang down. Sit and cry where the roses grow, You can sit and cry and not a soul will know, Sally, go round the roses».

Ремарка гласит: «The old Eliot nods, approvingly».

Этот пронзительный вопрос нельзя было отвергнуть, равно как и ответить на него: «…who is that on the other side of you?» Постепенно становилось ясно, что он уместен и оправдан везде, где бы ты ни обосновался. Вопрос входит в привычку, становится обыденным. Возникает контекст — дружба и любовь двоих, и вскоре появляется третий, так сильно желающий самоутверждения, что даже после угасания любви и окончания дружбы, когда человек остается один, третий никуда не исчезает — как тень, которая отрицает свое происхождение и утверждает себя частью иной, большей темноты. Возможно, эта истина не являлась поразительно новой, но более общечеловеческого я не нашел во всем материале. Я не мог решить, была ли она призвана нести страх или утешение, внушать мысль о присутствии божества, смерти — или речь шла о том, что целое всегда больше суммы слагаемых частей, было ли это художественно насыщенное высказывание или по случайности удачная пьяная болтовня. Кто-то нашел это примечание, написал на его основе монолог, уселся на диван, который поглотил всю пьесу, а много лет спустя вновь изверг на поверхность. Попробуй изложить такую предысторию совету драматургов в театре.

Но попытаться стоило. Собрав свои впечатления воедино так, чтобы их можно было передать, я решил связаться с Конни и сообщить, что изменил мнение о старой пьесе: кто бы ее ни написал, я готов взяться за перевод и затем попробовать найти театр, который ее поставит.

Я позвонил, но в конторе Конни никто не ответил. Автоответчик не сработал, и сигналы исчезли в тишине. Я предположил, что контора закрыта — временно или даже навсегда. Его домашний номер был засекречен, но я нашел номер жены. Анита ответила радостным, бодрым тоном и подтвердила, что контора закрыта. Фирма была на грани ликвидации.

— Конни так и не пришел в себя… — сообщила Анита. Найти его было невозможно, и, судя по ее тону, сейчас было неподходящее время для дальнейших расспросов. Я все же объяснил, что речь идет о пьесе «Том и Юлиус», и Анита пообещала передать просьбу мужу, чтобы тот отыскал меня сам.

Но Конни так и не позвонил. Спустя неделю я снова набрал номер. Анита ответила с удивлением — или попыталась изобразить удивление, как будто вовсе не имела представления о делах и словах своего мужа. Разговор закончился примерно так же, как и прошлый. Но Конни не позвонил и на этот раз. Может быть, он впал в депрессию, а может быть, не хотел напоминаний о постыдной ситуации. Мне не хотелось действовать дальше без его одобрения, поэтому пьеса осталась непереведенной, хоть и лежит по-прежнему на столе, среди прочих документов, имеющих отношение к этой истории.