Алан Черчесов - Дон Иван

– Кто умер по-настоящему, жил понарошку?

– По-настоящему умер лишь тот, кто в смерти спрятался. Как моя мать. Перед самой кончиной она пошутила: “Мне приснилась кошмарная жизнь. Пора бы уже и проснуться”. Самое страшное из всего, что я слышала. От нее я редко слышала два слова подряд. В итоге услышала главное. А когда она умерла, ее научился слушать отец. До того они толком не разговаривали. Молчали тринадцать лет, а тут он вдруг взял за обычай выходить по ночам вместо нее на веранду, садиться в ее качалку, кутаться в ее плед, пускать на колени ее кота, дымить сигарой на ее цветы и, попивая коньяк, бормотать на звезды, которые тоже теперь стали ее достоянием… Чтобы тебя услышали, иногда надобно умереть. Она это понимала. Поэтому на ее похоронах все выглядело таким фальшивым. В том числе я сама. Я даже не плакала. Когда становилось невмоготу, платком прикрывала лицо, чтобы спрятать улыбку. Гроб плыл по кладбищу, а я шла следом и забавлялась тем, что процессия движется по аллее Надежды, где надежда у скорбно бредущих одна: опоздать сюда на катафалке. Там, на калле Эсперанца севильского кладбища, я ощутила впервые, что смерть и страх – не брат и сестра. Они даже не дальние родственники.

Я подумал: только не на войне. На войне у них паспорт общий. И похоронка одна.

– Трудно судить, – сказал я. – Насчет родственников никогда не знаешь наверняка. На что только не идут, чтоб от родства откреститься. Мои и вовсе совершили самоубийство – по крайней мере для меня. Так что мне с детства знакомо, каково болтать с мертвецами.

– А что говорит тебе сердце? Твои мертвецы еще живы?

– Уже меньше, чем раньше.

– Какой ты ее представляешь?

– Маманю? Красивой. Бедовой. Порывистой. Но уютной. И пахнущей сдобой.

– А отца?

– Кем угодно. Чаще всего – мудаком. Бутылка пуста. Пойдем спать.

Мы вернулись в отель.

Заснуть оказалось мне проще, чем выспаться. Я проснулся еще до рассвета и долго лежал, узнавая родное лицо. Оно выбиралось из тьмы сначала невнятным страданием, потом торопливой обидой, сменившейся бледной усталостью, пока не заколосилось кудряшками на почистившей перья подушке и не оформилось в загорелый покой.

На пляже я не застал никого, кроме чаек, плешивой собаки, прохладного ветра и помятой чашки купальника с трупиком краба внутри. Море лизнуло мне ступни, фыркнуло где-то вдали и достало оттуда большой голый кукиш. Собака залаяла. Кукиш по-русски послал ее и поднырнул. Где-то я даже обрадовался: редкий мой соотечественник опохмеляется на рассвете соленой водой.

Компатриот упорно нырял и не топ, что как будто его озадачивало. Под синей русалкой, свернувшейся змейкой на безволосой груди, горбато вздымался живот. Всякий раз, вырастая пупком над волной, толстяк исторгал с изумленным восторгом потоки ругательств. На них откликалась чахоточным кашлем собака.

Горизонт был налит фиолетовым, но утро уже норовило показать язык тучам. Из-под чернявого чуба на небе солнце спустило крючок, подцепило меня на приманку чешуйчатых блесток и потащило труситься по берегу.

– Ты потный и липкий, – захныкала Анна, когда я полез обниматься, упав рядом с ней на постель.

Я поправил:

– Не липкий, а магнетический, – и сумел настоять на своем.

Завтракали в отеле. Потом прошлись по Старграду и купили мне плавки, а Анне – побитый дуршлаг.

– Зачем тебе это старье? – спросил я.

– Обожаю ненужные вещи. Когда отслужили свой век, они уже служат векам, а не нам. Повешу его на стене и буду цедить в нем воспоминания.

– Нацеди мне двенадцать Мадридов, сорок шесть Барселон, три Толедо, четыре Москвы и сто тридцать Созополей.

– Ты забыл про Севилью.

– Севилья в дуршлаг не пролезет: слишком густая в ней кровь. И потом, зачем нам Севилья в Севилье?

Мы спускались по лысым ступенькам неряшливой лестницы к морю. Ветер шлепал зонтами прибрежных кафе.

– Очень хочется плавать.

– Мне тоже.

– Не в бассейне.

– Конечно.

– Будем надеяться, нам повезет.

Нам не повезло. Море штормило. Над башенкой сонных спасателей болтался красной тряпкой флаг: купаться было запрещено. Анна дремала на полотенце, подставив солнцу лицо, вверив ветру линялые локоны. За три дня (два из них – без меня) она так загорела, что, если б не русые волосы, могла бы сойти за цыганку. Я лежал на боку и рассеянно сторожил ее сон. Небо над нами чуть приоткрылось, образовав в сиреневой кипени что-то вроде лучистой воронки, куда тут же шмыгнул обжигающий диск. Вокруг него сходили с ума облака: в то время как нижний их слой разбегался чернильными кляксами на мрачневший восток, второй эшелон уплывал белоснежными крыльями строго на запад. Было это неправильно, тихо и очень похоже на то, что спустя минуту-другую где-то захлопнется крышкой и кончится мир. Спасать его было лень даже гардам в выцветших плавках, мне же и вовсе не в тему: я думал о том, что сделался катастрофически счастлив. Настолько, что даже не прочь умереть. Противоречие тут мнимое: если счастье есть высшая истина, то смерть вслед за ней – восклицательный знак. Будь я огромным сосудом, и тогда счастье било бы из меня через край. Изобилие щедро до безрассудства и потому мимолетно: оно не считает потерь. Для него потерь попросту нету. Оно в них не верит. И, конечно, напрасно.

Неподалеку от нас танцевал на песке гипнотический транс ушуист. На щеках блестел стразами пот, глаза его были полуприкрыты. Воздев лицо к небу, он дирижировал облаками и, точно почтовых голубей, рассылал их в разные стороны света, отчего границы лазурной воронки раздвинулись, а черная тень отбежала куда-то к горам. Время от времени ушуист принимал позу лучника и пускал вдогонку неповоротливым тучам стрелу, вынуждая поторопиться.

Когда небо расчистилось, он сложил руки в кольцо, развернул корпус к морю и принялся энергично притопывать, словно пытался утрамбовать увесистый столб пустоты. Тот поддавался с трудом, но ушуист не сдавался, пробовал снова и снова, укатав ступнями круг диаметром в человеческий рост. Будто решил возвести там забор, чтобы не видеть ни моря, ни озадаченных пляжников.

Спустя четверть часа забор был готов, и ушуист позволил себе передышку. Развесив у бедер ладони, согнув ноги в коленях и поматывая головой, он принялся мелко трястись, будто хотел стряхнуть с себя грязь. Наблюдать за этим было совсем не смешно. Я вдруг почувствовал недомогание, какое накатывает, когда упадет плевком на плечо, будто клеймя черной меткой, толстая капля дождя.

Солнце уже припекало. Все пространство над нами теперь было небо – яркое, влажное, спелое. Тучи разъехались по углам, за поля подсыхавшей картины. Конец света был явно отложен. Ушуист куда-то исчез. Растворился за своим прозрачным забором из намоленной пустоты.