Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

Со временем Женька совсем перестал навещать «кавторанга», а тот звонил к ним в контору, делал заявку, просил, чтобы прислали Тамойкина, но телефонистка по Женькиной просьбе направляла другого монтера, ссылаясь, что у Тамойкина новый большой участок.

Весна кончилась. Родители писали Женьке, что надо поступать в институт или в мореходку. Он сам это понимал и подал заявление об увольнении. Получив расчет, решил зайти к своему пожилому приятелю, потому как уехать просто так не мог.

В магазине «Продукты» около винного отдела всегда толклись какие-то типы подозрительной наружности, один из них тихо спросил:

– «Волжского» на двоих будешь? – явно обращаясь к стоявшему у прилавка Женьке, а тот, протянув деньги продавщице, громко произнес:

– Бутылку коньяка!

Подойдя к знакомой двери, Женька, немного волнуясь, нажал кнопку звонка. Бурчинский открыл. Был он, как всегда, в тельняшке и подтяжках.

– Здравствуйте.

– Привет. Заходи. Что это с тобой?

– Ничего. Я уволился. Уезжаю.

– Чего встал? Проходи. Я тоже уезжаю.

– Куда?

– В Ленинград. А ты?

– К родителям. Буду поступать в институт.

– Молодец.

В коридоре стояли увязанные коробки, а через распахнутые настежь комнатные двери были видны явные следы переезда: бумага и газеты на полу, сдвинутая мебель, снятые люстры, голые стены, окна без занавесок.

– Вот думал попрощаться… – Женька вытащил из кармана бутылку.

– Прекрасно, проходи на камбуз.

Сели на старые табуретки возле кухонного стола, из которого хозяин достал граненый стакан, белую кружку с отбитой по донышку эмалью и, ловко открыв бутылку, плеснул в них коньяк.

– Часть багажа вчера отправил, остальное завтра, многое продал.

– А книги? – вырвалось у Женьки.

– Книги продал. – Бурчинский как-то сморщился и враз постарел. – Любимые себе оставил – две коробки отобрал, а остальные продал. Помнишь, я тебе рассказывал про дочь с зятем, помнишь, говорил, что отдал им из «двадцатки» Пушкина, так они моего Пушкина обменяли на каких-то Стругацких и Хемингуэя. Я, Женька, давно знаю: книги по наследству не передаются, даже если смог привить детям любовь к ним. Вот, например, достанься мне чья-то библиотека очень редких хороших книг, я же все равно их обменяю, случись такая возможность, на те, что для меня многие годы были предметом желания. Поэтому владельцу надо при жизни пристраивать книги так, чтобы каждая нашла своего любящего хозяина. Вот я и надумал библиотеку продать, но, прежде чем отвезти книги в букинистический отдел магазина, пошел туда как бы в разведку, взяв несколько штук. Ничтожная цена, которую дамочка в кассе за них предложила, смутила меня, я представил, что по дешевке мои книги приобретет походя случайный покупатель, а у меня редкости, их библиофилы разыскивают и за ценой не постоят. Любой человек, потратив на книгу немалые деньги, будет ею дорожить, он не возьмет такую в командировку или в отпуск, чтобы, прочитав в дороге, где-нибудь оставить либо выбросить в мусор.

Старик разлил остатки коньяка, стукнул своей кружкой о Женькин стакан, выпил и повел рассказ дальше:

– Книголюбы, что собираются возле когиза, дали мне телефон спекулянта-посредника, с ним мы договорились о встрече у меня дома. Явился, как обещал, оценил мою библиотеку. Я и сам примерно знаю, что почем, поэтому его предложение принял. Процент, который он взял за свою работу, нормальный. Пристроить книги в нужные руки по доброй цене не каждый сможет, на это тоже надо талант иметь. Получил я за свою библиотеку очень хорошие деньги, на них можно купить дачу на берегу Финского залива.

Рассказчик замолчал, убрал со стола пустую бутылку, катнул ее по полу, спросил сидевшего тихо гостя:

– А ты в институт-то готовишься?

– Купил пособия для поступающих в вузы, посмотрел, многое помню: я неплохо учился в школе, а после армии льготы имею – вне конкурса пойду.

– Хорошо. Знаешь, Евгений, а книгу я свою почти написал. Сначала один проходимец предложил помочь в работе над текстом, но с условием, что гонорар пополам. Такая диспозиция меня не устроила. Месяц назад случай свел с журналистом из Ленинграда, хороший парень, родом из здешних мест, Юрой зовут. Как и мы – моряк, четыре года на Северном флоте отслужил. После демобилизации в университет поступил, а окончив, стал работать в редакции литературного журнала «Нева». Он рукопись мою взял, через неделю вернул, кое-что подправил. Прилично вышло, читать можно. В Ленинграде доработаем, в издательство сдадим.

Раздался звонок в дверь, Бурчинский пошел открывать, Женька тоже встал: пора было уходить. Вошли два мужика, то ли упаковщики, то ли грузчики. Хозяин провел их в комнату.

– Дядя Гриша, я пошел.

– Подожди. Вот, возьми на память, – капитан протянул старинную книгу, – там внутри мой ленинградский адрес. Пришлешь рапорт!

– Слушаюсь, товарищ капитан второго ранга! – отчеканил Женька, приложив руку к виску.

– Счастливо тебе, старший матрос Тамойкин!

Черемуха у Фимки Грача во дворе была такая здоровенная, что, когда она цвела, терпкий дурман ее накрывал весь Холодный переулок. Если поздним вечером, когда жидкие майские сумерки опускались на город, ветра не было, то пешеход натыкался на этот густой сладкий черемуховый запах уже на подступах к переулку: что со Свердловки, что со Студеной, что с Дзержинской. Но в глубине трущобных деревянных дворов даже черемуха не могла забить ароматы оттаивающих, отпыхивающих после зимней дремы сараев. Из их расхлибяненных внутренностей, нарочно распахнутых настежь для проветривания, уверенно ползли другие естественные запахи: пахло деревом сохнувших бочек из-под кислой капусты, гнилой картошкой, прелой соломой и стружками из старых, рваных матрасов и кресел.

Лешка Белкин сменил свой обычный маршрут, которым возвращался после тренировок из бассейна «Динамо» домой месяц назад. Раньше он ходил прямо через площадь Горького и по Свердловке до арки Дома офицеров. А после той встречи…

Он столкнулся неожиданно, лицом к лицу, с незнакомой девчонкой, и внутри у него что-то перекувыркнулось. В тот момент он даже не понял, что попросту влюбился. Увидел ее в клубе УВД на слете юных динамовцев, куда заглянул по просьбе тренера, и… прямо-таки провалился в удивленные, широко распахнутые глаза. Лешка встал как вкопанный, а девочка проплыла мимо, высоко подняв голову, и шагов через пять еще обернулась, мотнув толстой косой, и лукаво улыбнулась, оставив в его памяти, словно фотографию, большой полуоткрытый припухлый рот с ровным, просто картинным набором белоснежных зубов. Тут ее окликнул кто-то: «Лариса!» – Лешка запомнил. Запомнил он и коротенькое ратиновое добротное пальтишко сантиметров на десять выше колен, круглых, выразительных и со строго очерченной чашечкой и с едва приметной выемкой, и алый, ручной вязки берет с перламутровой заколкой, и сумку «Аэрофлот» через плечо, с которыми ходили на тренировки девчонки-модницы.