Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

В Василь пришли рано утром. Солнце только-только выползло и не успело еще сделать ничего хорошего – было зябко. До турбазы Генка добрался пешком где-то за час. Она уверенно расползлась по многочисленным живописным опушкам липово-дубовой рощи, выходящей прямо к Суре. Друзья встретили его, радостно галдя, разрывая на части, хлопая по спине и плечам.

– Ну вот, и у нас теперь есть полноценная волейбольная команда!

– Сейчас быстренько завтракать!

– Если нет спальника, жить будешь в главном корпусе!

– Белье у кастелянши возьмешь после обеда!

– Тогда же и за проживание оплатишь.

– Завтраком мы тебя покормим за свой счет!

Генка смотрел по сторонам, ища взглядом Виолетту и Вовку, пока кто-то не догадался:

– Ты ищешь своих женатиков?

– Саенко с Виолеттой?

– Они уже пошли переодеваться да – на пляж!

– Вон их палатка за кустом шиповника стоит.

– Ты пока у них брось свой рюкзачок.

– И плавки там можешь надеть.

Быстро съев на застекленной со всех сторон веранде тарелку пшенной каши и выпив стакан какао, Генка направился к дальней палатке, от которой навстречу ему бежала радостная Велька, громко крича:

– Геночка, как мы тебя ждали!

Она повисла у него на шее и расцеловала в обе щеки. Это было так горячо и незнакомо Генке, и пахнуло чем-то заманчивым и женским. Вовка, привязав крылья палатки, тоже уверенно направился к вновь прибывшему товарищу.

– Молодец! Здорово, что приехал. Давай, переодевай плавки и за нами на пляж, догоняй.

Вовка попытался обнять загорелую, улыбающуюся, тонкую Вельку за плечо, но та каким-то волнообразным змеиным движением выскользнула и, взяв его за руку, скомандовала:

– Пошли. – И, обернувшись через плечо, добавила уже Генке: – Мы тебя ждем.

Генка бросил свой пионерский рюкзачок около спальников, вытащенных прокалиться на солнце, и заглянул в палатку – там не было ничего, кроме плоского фонарика и пачки «Шипки» в углу. Солнце уже начинало припекать и пробивало брезент палатки почти насквозь, создавая внутри необычное освещение. Разглядывать Генке вроде бы было и нечего, если бы не ровное круглое пятнышко влаги диаметром не больше трех сантиметров, расползшееся ровно посреди пола палатки.

Как-то моментально, внезапно, сразу до Генки дошло, что эта маленькая, недавно потерянная капелька влаги – капелька их, Вовкиной и Велькиной, любви, любви настоящей и взрослой.

Он уселся на траву около палатки, выкурил взатяг, не торопясь первую за день сигарету, встал и, закинув за плечо свой легонький рюкзачок, направился в сторону деревни.

Пристань «Красное Селище» представляла из себя странное сооружение из остатков корпуса маленького древнего пароходика со снесенными надстройками. На палубе вместо них стояли две будки: туалет и каптерка, в которой мог прятаться от дождя шкипер. У берега, то по колено в воде, то по щиколотку в прибрежной грязи, около лодок с полуразобранными подвесными моторами, колдовали два щупленьких, обгоревших до кирпичного цвета деревенских мужичка. Со стороны они больше походили на детей. Даже голоса их, которыми они материли все, что попадалось на глаза, своей фальцетностью больше напоминали детские. Они издали заметили приближающегося Генку и, присев на корточки, замерли в ожидании.

– Молодой, тебе рыбы надо?

– Нет, братцы! Мне надо до Ядрина добраться. Сколько тут будет километров?

– Тут километров семь по Суре-то. Купишь нам две бомбы красного – мы тебя вмиг домчим.

– Да у вас же моторы не заводятся!

– А вот пока до сельмага сбегаешь, вернешься, мы уже заведемся. А до Ядрина мы тебя за полчаса доставим.

– Давайте, заводитесь – я пошел за вином, – согласился Генка.

До Ядрина оказалось не семь километров, а все пятнадцать, старый мотор «Москва» чихал и постоянно грозил заглохнуть. Радостные аборигены вдребезги запьянели после первой же бутылки, а после второй – задремали, сидя в обнимку на дне лодки. Генке пришлось перебраться на корму и брать управление в свои руки. Часа через полтора лодка ткнулась носом в песок около дебаркадера Ядрин.

От этого вонючего вина – «Волжского», со штурвалом на наклейке, – которое пришлось пить с местными для поднятия духа, в голове шумело, а на глаза наплывало багровое марево. Хотя, возможно, это было от солнца, которое палило нещадно, – пьяным себя Генка не ощущал. Но настроение становилось все хуже и хуже. Водитель самосвала ЗИС, которого Генка увидел на берегу, сидел на земле, в теньке от своего аппарата, и, притулившись к колесу, смачно покуривал самокрутку. Он обстоятельно объяснил Генке, что отсюда до Сеченова, где находится колхоз «Красный луч» с достроенным Генкой три дня назад коровником, может, напрямки и семьдесят километров, но каким путем ехать туда, он понятия не имеет, да и не поедет ни за какие деньги.

Генка добирался до Сеченова, точнее, до усадьбы колхоза «Красный луч», почти целый день. Почему-то все нормальные дороги и трассы шли поперек Генкиного генерального направления. Сначала от пристани он ехал с двумя здоровенными тетками на мотоцикле «Урал» с коляской. Они ехали не торопясь, все время вежливо и неназойливо матерясь, а та, что сидела за рулем, умудрялась еще и курить «беломорину». Потом его подобрал милицейский «газик», а в одном месте Генке удалось даже протрястись верст с десять на пустой телеге, запряженной подыхающей клячей, а хозяин с раздутым флюсом и зубной болью всю дорогу прошагал рядом, воя, мыча и пытаясь заговаривать с кобылой: он шел в поселковую амбулаторию выдирать зуб.

Добрался Генка в ставшее почти родным за последние два месяца село поздно, когда даже у местных большинство намеченных на день дел было уже сделано. А вот у Генки как раз остались незаконченные дела: во-первых, он не проставился и не выпил с председателем колхоза Александром Ивановичем. А как бригадир, закрывший все наряды и сдавший объект, он это сделать был обязан. Во-вторых, ждала его непоцелованной дочка Александра Ивановича Ладка. А уж как она в последние дни кокетничала да строила ему глазки… Ладка училась в университете, и Генка встречал ее изредка в городе: то на Откосе, то на Свердловке, в кафе «Космос», куда она заходила с подружками полакомиться мороженым. Она часто ездила в Москву к двоюродной сестре Мусе и ходила с той в театры, на концерты, на выставки. Она цитировала Рильке и Сэлинджера, и выговор был у нее на московский манер: «кАлбАса». Здесь же, у себя в деревне, она выглядела совсем по-другому! Длинноногая, загорелая, курносая, улыбчивая, брови и ресницы выгорели до цвета соломы, и говорила на нижегородский манер: «подожди немОнОго». В городе она щеголяла в мини-юбках, из-под которых иногда сверкали черные трусики, а здесь – босиком, в выцветшем сарафане. Но когда по-бабьи подтыкала подол, то были видны не только ее бесподобные ноги, но и то… чего не должно было быть видно!