Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

– Нет!

– Тогда слушай и не перебивай. Хотя можешь перебивать и спрашивать, когда чего не поймешь. Итак, мастерская у Дим Димыча, а он недавно стал заслуженным художником РСФСР, это одна из городских достопримечательностей. Когда к нам приезжает какая-нибудь звезда, или чиновник с особыми полномочиями, или гость особый, то ребята из конторы глубокого бурения заранее выясняют, что любит этот знатный визитер: охоту, рыбалку, девочек, баню, бильярд, преферанс. Так вот, на самый крайний случай у начальства есть фишка – посещение мастерской Арсенина. На полу у него половики домотканные, на стене под потолком коллекция донец прялок городецких резных да расписных, настоящих, девятнадцатого века; на подрамниках, в киотах да на полках – иконы красоты неписаной и восемнадцатого, и семнадцатого века, и строгановских писем, и есть даже Симоном Ушаковым подписанная икона. Самовары на стеллажах – штук шестьдесят разных форм: и шариком, и в виде груши, и репой, и орех, и арбуз. А чаем Дим Димыч угощает тоже из самовара: растапливает его лучинками, потом заряжает сосновыми шишками, а труба для вытяжки выведена у него прямо в форточку. Самовар тот у него «варшавского серебра», то есть мельхиоровый, с ручками из слоновой кости и с краном в виде петушиной головы, а сам на кошачьих лапах. Для музыки у него есть настоящий трактирный граммофон и пластинки старинные: церковные хоры да Шаляпин с Плевицкой. А для Петра Лещенко и Алеши Димитриевича у него есть проигрыватель трофейный, американский, и пластинки тоже довоенные, румынские, что ли. Хотя правды ради надо сказать, что и современная электроника у Арсенина самая что ни на есть классная: магнитофон «Грюндик», и крутит он на нем Глена Миллера и Чака Берри, а холодильник – «Дженерал электрик», и влезут в него два барана да еще десять ящиков пива. Ты не слышала про модного сейчас московского художника Илью Глазунова?

– Нет! Откуда я могу знать всех ваших художников?

– Ха-ха! Это не наш художник! Это сейчас один из самых модных художников в мире! Он писал портреты короля Швеции и папы римского, Джинны Лоллобриджиды и Леонида Ильича Брежнева. Но вот лет десять – пятнадцать назад Глазунов приехал сюда к нам, в заволжские леса да на Светлояр, писать иллюстрации к романам Мельникова-Печерского «В лесах» и «На горах». Поработал он замечательно, а на постой определился по старой памяти к своему товарищу по учебе в Репинской академии Дим Димычу Арсенину. Вот тут он очумел от коллекций Димочкиных и заболел на всю жизнь страстью к древнерусскому искусству. Вот к Арсенину-то в мастерскую мы сейчас с тобой и поедем, прикоснемся к провинциальной богеме.

Полтора десятка двухсотметровых художественных мастерских для лучших заслуженных или заслуживших их художников города располагались в специально спроектированных мансардах брежневских пятиэтажек нового спального района Кузнечиха. Здесь, на окраине города, а с другой стороны, всего-то пять километров от центра по спидометру, было художникам очень уютно. За оврагами сельские просторы – садись и пиши, всегда рядом есть товарищ, к которому можно зайти и взять взаймы тюбик белил или десять рублей, и почти каждый день в какой-нибудь из мастерских отмечалось поражение или победа, день рождения или выставка.

Городской артистически-художественный мир жил купно, соборно и широко, делясь друг с другом и славой, и хлебом. Однако из всей творческой аристократии только художники могли похвастаться стабильно высокими заработками, только они научились получать гонорары из бюджетных средств. Из артистов на приличные заработки могли рассчитывать те, что попадали в обойму столичных кинематографистов: Дворжецкий, Самойлов, Хитяева. Из писателей – которые были вхожи в московские издательства, лауреаты государственных премий – Кочин и Шуртаков. О журналистах и телевизионщиках вообще говорить не приходилось: с них денег не брали, даже когда на бутылку сбрасывались! А вот мастера резца и кисти сумели доказать городским властям, что все сделанное без их ведома – некрасиво, неряшливо и даже безобразно. Были они сами и заказчики, и дизайнеры, и исполнители, и председатели худсоветов, и приемных комиссий. Так, в одной мастерской, бывшей церкви Успенья Божьей Матери на Ильинке, одновременно ваялись Витькой Бебениным замечательный Град-камень, что уверенно встал у подножья Кремля, а Юрочкой Уваровым – «плачущие солдаты», с автоматами и касками в руках, которых они в количестве тридцать штук поставили напротив всех сельсоветов всех райцентров области.

Дмитрий Арсенин, заслуженный художник и председатель Союза художников, был фантастически обаятельным человеком, любимцем женщин, щедрым и хлебосольным хозяином, а в нужный момент и меркантильным дельцом. Раз, редко два раза в месяц он устраивал для избранных друзей-приятелей такие пьянки-вечеринки, которые часто затягивались до утра, а иногда и на два-три дня. Конечно, посторонний наблюдатель мог подумать, что в этот дом мог войти кто ни попадя, однако это не так. Дим Димыч был очень строг в подборе компаний, и случайные гости, хотя, бывало, и попадали в его мастерскую, долго здесь не задерживались.

Дмитрий Арсенин лично распахнул двери перед Геннадием и Виолеттой, когда те поднялись к нему на шестой этаж. Генка сунул небрежно Дим Димычу пакет, в котором были упакованы две бутылки водки и батон московской колбасы: позаботился Генка, заскочил в буфет ресторана «Россия», отоварился, а то, не ровен час, мог его Димочка прямиком, не пуская в дом, отправить к шинкаркам в татарский район на Сенную площадь за напитками. Арсенин так же небрежно засунул пакет в какой-то здоровенный кувшин из казаринской черной глины. После он троекратно, как-то нарочито по-православному поцеловал Генку и наклонился, прижавшись всей своей бородой к Виолеттиной руке.

– Знакомь! – манерно обратился он к Генке.

– Димочка! – Несмотря на пятнадцатилетнюю разницу в возрасте, у них сложилась вот такая нежная манера обращения друг к другу. – Это моя хорошая знакомая, точнее, школьная подруга, с которой мы не виделись бог знает сколько лет. А последнее время она вообще жила за границей, в Германии. Можно, мы у тебя побалдеем немного, покучумаем, покурим, попьем чайку? Знакомую мою зовут Виолеттой, а для меня она Леточка. Я не говорил тебе о ней никогда?

– Нет, а жаль! Леточка, – обратился он уже к Виолетте, – можете звать меня просто Дима или Дмитрий без отчества. Проходите, располагайтесь и подумайте над моим предложением. Я сейчас работаю над циклом портретов – жены декабристов. Ты знаешь, старик, мой пушкинский цикл графики уже превысил триста листов! Так вот, Лета, мне бы хотелось, чтобы вы мне позировали. Нет-нет, вы не то сразу подумали. Я хотел бы с вас писать портрет Полины Гебль. Та была француженкой, а вы – почти немка. Так что думайте.