Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

– Да я не немка!

– Ну, почти! Почти немка! Геночка, ну и пока не забыл: твоего Адрианова я спать не оставил – с ним в прошлый раз неприятность случилась, как бы опять не оскандалился. После того как он спел нам «Варяга», я попросил его любимых друзей-учеников Аракелова да Чурдалева отвезти Юрку домой. А в общем, проходите, располагайтесь, я вас представлять никому не буду.

Мастерская художника состояла из двух помещений: первое – рабочее ателье с шестиметровыми потолками, с узким проемом такой же высоты вдоль торцевой стены дома и с лебедкой, чтобы можно было без проблем спускать на землю крупногабаритные работы. Вдоль одной из стен до самого потолка были построены стеллажи из строганого соснового бруса, на которых торцами были составлены около сотни законченных и незаконченных работ, да и просто чистых холстов, уже натянутых на подрамники. На столах в стопах лежали десятками чистые художественные картоны, в каких-то немыслимых тазиках и коробках. Сотнями сгрудились полуиспользованные изуродованные тюбики масляных красок. На всех полках, идущих вдоль огромных мансардных окон, в неимоверных количествах стояли крынки, кувшины, корчаги, кунганы, самовары, черепа, каски и шляпы, гипсовые отливки античных форм и модели парусников и самолетов. Трудно было представить, кому и зачем это все нужно в таких количествах. Но дальше взор невольно задерживался на нескольких громоздких дореволюционных деревянных манекенах, стоящих из угла в ряд, на которых были надеты настоящие старинные наряды и платья. Мордовское платье-сарафан с нагрудным двойным гайтаном из царских серебряных рублей. Здесь красовалось полное праздничное одеяние православного священника из синей, золотом расшитой ризы с епитрахилью, филоном и поручами, и еще – богатое, украшенное бисером и речным жемчугом барское вечернее платье из алого панбархата с высоким кружевным черным жабо. Взгляд разбегался от обилия необычных, а точнее, непривычных для обыденной жизни вещей: столы на львиных лапах, кресла с подлокотниками в виде топоров, сундуки, окованные жестью и покрытые домоткаными накидушками из лоскутов. Однако все это органично использовалось присутствующей публикой и создавало почти уют. На этих сундуках, креслах и за столами со стаканами и сигаретами в руках расположились по двое, по трое с десяток колоритных личностей: все были мужского пола, сорока – пятидесяти лет и почти все с бородами. Они были заняты своими разговорами и что-то негромко и сосредоточенно обсуждали. Но одна пара вдруг обратилась к вошедшим:

– Гена! Старичок! Христа ради, подойди к нам, разбей наш спор.

– Мужики, – Дим Димыч держал вечеринку в своих руках, – это мои гости, и дайте мне их сначала усадить за стол и налить штрафную. А потом, я обещаю: Генка – вам, а Леточка украсит нашу компанию за столом.

Арсенин повел вновь пришедших во вторую залу, которая по размерам не уступала первой, только высота потолков была стандартная. Это была действительно гостиная: на стенах висели картины – подарки друзей, огромный пятиметровый стол был уставлен братинами, ендовами, мисками и плошками с ложками хохломской работы.

Здесь в этой деревянной посуде разбирались: недавно на худсовете был отвергнут рыбацкий набор работы молодой Наденьки Лушиной. Причина небанальная: встретила молодая романтическая семеновская красавица в городском Ковалихинском овраге травку с листиками необычной красоты. Да завернула в эти листики все двадцать пять предметов своего рыбацкого набора для ухи. И только на худсовете старики разглядели, что это конопля!

За столом сидели человек десять-двенадцать мужчин и женщин. Были здесь и совсем девчонки лет по семнадцать, были и солидные дамы годов по сорок-сорок пять.

Вошедших все приветствовали и даже приглушили «Грюндик», который хрипел голосом то ли Рубашкина, то ли Реброва. Да только недолго просидел за столом Генка: шепотом извинившись перед своей спутницей, он вышел в первый зал-мастерскую, где его ждали спорившие бородачи-художники.

Генка вернулся к своим друзьям-бородачам очень радостный. Вообще-то он и в гости шел к Дим Димычу только ради того, чтобы повидаться с Миром и Макаром. Обоим – где-то под пятьдесят. Оба открытые, красивые, жизнерадостные и смешливые.

Мир был родом из Архангельска – самый что ни на есть настоящий помор. Но его происхождение сыграло с ним злую шутку: если все его друзья-художники были модно увлечены поисками путей к вере и Богу, собирали и вешали у себя в квартирах иконы, крестили где ни попадя лоб, заставляли детей учить Символ веры и «Отче Наш», тайно свершали обряды крещения и венчания, искренне или нет, но искали дорогу к Храму, то Мир относился к богоискательству яро отрицательно. Он выполнял завет отца, а у поморов это строго: никогда не креститься и в церковь православную не ходить.

По каким-то местным обычаям еще до революции отец Мира в семилетнем возрасте был отдан, по разнорядке, в услужение в знаменитый Сийский монастырь. Пинки, тычки, затрещины и более жестокие наказания – это все, что осталось в памяти мальчика за семь лет жизни при монастыре. И когда в двадцатом монастырь закрыли, мальчик вернулся в семью с довольно своеобразным убеждением: церковь уничтожает личность и дело это надо оставить бабам.

Мир стал весьма успешным художником. Даже умудрился по линии комсомола, вместе с Эдуардом Радзинским и другими талантливыми ребятами, побывать в Штатах и написать там портрет президента. За что получил благодарность и какие-то неимоверные подарки, от которых сумел ловко отказаться, что говорило не только о его художественных талантах и связях в Москве, но и о политической дальновидности.

Макар тоже слыл легендарной личностью в художественной тусовке города. Родившись в древнем знаменитом селе-городе Горбатове, он очень рано стал известным и востребованным художником, можно сказать, мастером. Но потом вдруг все наработанное в городе бросил и надолго, на несколько лет уехал на Дальний Восток, где продолжал много и успешно работать. Его уже начали забывать, когда Макар вдруг внезапно вернулся в родные края. Да не один, а с десятилетней девочкой, которую где-то удочерил. Какая трагедия случилась с родителями этой малышки, никто из близких Макара так и не узнал. Вскоре тот женился на модной и талантливой художнице, очень стильной и красивой женщине Маргарите, дочери народного артиста и известного композитора. Заведенный ими дом в Семенове, изба в Горбатове, художественные мастерские в центре города всегда были открыты для творческих людей: артистов, писателей, журналистов. Но это же, возможно, сыграло роковую роль в судьбе их семьи: Марго начала пить, пить страшно, как пьют только в России, со скандалами, пьяными дебошами и с белой горячкой… Сначала ее пытался лечить легендарный профессор-психиатр Иванов. Но поняв бесперспективность своих методов, передал больную любимому ученику Яну Поланду, благо тот был человеком богемным и близким к кругам, в которых постоянно вращалась Марго. Хотя Макар с Марго официально развелся, он продолжал ее нежно любить, жалеть и ухаживать за ней по мере необходимости. Однако полный разрыв между ними произошел как бы неожиданно и совсем недавно. Ян Поланд через какие-то министерско-международные и масонско-мафиозные связи раздобыл совершенно новый французский препарат «эспераль», который хирургическим путем вшивают в заднюю мышцу алкоголику, предварительно взяв с него подписку о неизбежном печальном конце в случае нарушения режима. Вот эта-то «спираль» и была зашита талантливой красавице Марго. А спустя месяц Макар плакал, и успокаивал его Юра Адрианов, обнимая. А скорбели они оба, глядя, как их любимица Маргоша, стоя без юбки перед большим зеркалом, по-звериному рыча от боли, выковыривала окроваленными ножницами и пальцами из своей ягодицы то, что осталось от страшной французской «торпеды». И текла кровь по некрасивой белой ноге этой, оставшейся для них навсегда красивой и талантливой пятидесятилетней женщины.