Array Array - Становление Бойца-Сандиниста

Но, когда мы поняли, что доставать ветки окоте трудно, мы подумали, а не лучше ли организовывать на каждой окраине костры. Костры мы решили делать, поскольку к тому времени уже заметили, что огонь притягивает к себе народ. Да, вообще люди всегда обращают внимание на любой зажигающийся огонек. А тот, кто смотрит на пламя огня, тот хорошо слушает. Он слышит и вдумывается, и затем глаза и ум человека переходят от огня к слову, а от слова к тому, кто его произносит. И мы открыли для себя зависимость между огнем и словом, воздействующим на человека. Потому-то и было решено разжигать костры на перекрестках улиц, что мы и начали делать. Дрова было легче раздобыть. Ну, какие-нибудь там старые доски. Иногда мы покупали дрова, поскольку на окраинах люди на них готовят себе пищу: всегда есть где купить эти пятикилограммовые вязанки поленьев длиною в полметра или метр. Когда мы решали провести митинг, то приходили наши активисты из университета. Человек пять — десять. Начиналось все это обычно летом, потому что зимою шел дождь. Мы приносили с галлон керосина, раскладывали дрова и на темной окраине разжигали огонь, а потом начинали вокруг этого огня выкрикивать лозунги: «Народ, объединяйся!», «Народ, объединяйся!», «Свободу Чико Рамиресу и Эфраину Нортальвальтону!» Да, точно, именно во время кампании за свободу Чико Рамиреса, ныне команданте герильеро [54] Дословный перевод — «партизанский командир». Почетное звание ветеранов СФНО. , и преподавателя Эфраина Нортальвальтона, сальвадорца по происхождению, мы разработали «тактику костров».

Мы заметили, что стоило на этих темных окраинах загореться костру, как люди словно прорывались за ряды сушившегося белья, отгораживавшего их дома от улицы, и выходили из своих обсаженных деревьями внутренних двориков. Со всех концов окраины по улицам и улочкам они начинали стекаться к тому перекрестку, у которого стояли агитаторы. Но держались они на известной дистанции.

Так вот, люди скапливались недалеко от нас, но чуть в стороне. Мы их подзывали. Первыми, кто к нам подходил, были дети, маленькие ребятишки. Они же первыми начинали вслед за нами скандировать призывы. Мы понимали, что слышно-то было гораздо больше голосов, что хор становился вроде больше. Но мы отдавали себе отчет в том, что это все за счет детишек. Вначале мы их недооценивали и не придавали им значения, хотя и ощущали себя благодаря этим детям не столь одинокими. По крайней мере эти дети хоть немного оделяли нас своим участием.

Потом к нам присоединился рабочий, профсоюзный активист. Он уже был в известной мере заряжен на борьбу, хотя небольшие профсоюзы ремесленников Леона в то время были слабыми. Иногда приходила рыночная лоточница из тех, что всегда отличались боевитостью. Или студент, живший на бедняцкой окраине. Он тоже присоединялся к нам. Вот тогда мы начинали скандировать хором. Ну, а когда собиралось вместе хоть немного людей, то и другие подходили поближе, и нас становилось все больше. Эти люди смотрели на огонь и внимательно разглядывали нас. Мы начинали с ними разговаривать, стараясь вглядываться в людей и как бы впихивая в них то, о чем говорилось. А поскольку у нас не было других каналов для постоянных контактов с массами, то эти немногие минуты общения, которые нам выпадали у костра, мы старались максимально использовать для усиления воздействия на людей. А они подходили все ближе и ближе, и было их все больше. Так что, когда кончались дрова, мы посылали, чтобы их принесли еще. Поленья поглощались огнем, а люди все слушали, слушали.

Костры вновь разгорались, и теперь сами жители уже помогали складывать поленья в домики или башенки перед тем, как их поджечь. Мы продолжали это дело, и все больше народу приходило. М-да, огня там было много.

Наконец люди сами стали приносить дрова. Приносили и старые автомобильные покрышки или деревяшки, валявшиеся во дворе. Если мы не могли поджечь слишком сырые дрова, то жители бесплатно приносили и керосин. В общем, костры уже разгорались на всех окраинах и понемногу превращались в символ сопротивления. Огонь собирал вокруг себя всех оппозиционеров, всех антисомосовцев, всех просандинистов. Костер стал симптомом ниспровержения основ, символом политической агитации и революционных идей, которые студенты принесли на бедняцкие окраины. Костры были враждебны гвардии. Гвардия их ненавидела, потому что вокруг них собирался народ. Костры возбуждали и объединяли его. Они придавали ему значимость, давали ощущение большей безопасности и силы.

Итак, ясное дело, что в ходе своего развития «движение костров» превратилось в открытый вызов существующему режиму. Люди обретали самих себя и становились сильнее. Так, в Леоне организовывались сотни костров. И позднее, с развитием революционной организации, когда работа на бедняцких окраинах приобрела широкий размах, ее дальнейшее развитие взял на себя СФНО. Получилось так, что жители бедняцких окраин днем работали, а по ночам протестовали против эксплуатации. Костер не поглощал их призывы к протесту, а придавал им еще больше жизни.

Таким образом, когда я уходил в горы, за мной числился не только марш индейцев, но и костры, пламя которых разгоралось на бедняцких окраинах. Пламя заговоров и восстаний, которые были со мной. И город в сполохах костров превратился в восставший народ [55] Здесь автор использует игру слов, так как в испанском слово «пуэбло» означает и «поселок», «город», и «народ». . Но начиналось-то все с разгоравшихся костров Леона.

То есть в горы я уходил, не ощущая одиночества. Наоборот, я чувствовал огромную поддержку. В самом начале мы и впрямь были одиноки, когда даже лозунги скандировали только группой ребятишек. Побороть это одиночество нам помогала лишь память о наших погибших товарищах. Она придавала нам силы. Высокую цену мы заплатили за возможность установить контакт с народом.

У нас ведь не было ни организационных, ни идеологических, ни политических связей с народом. Наше слово внушало простым людям скорее страх, чем надежду. Потому-то мы и должны были научиться быть очень и очень убедительными. Вот тогда я сделал в политической области одно открытие личного плана. Ясное дело, что речь идет не о том, что кипяток может обжечь. Я обнаружил, что от того, каким языком мы говорим, зависит многое. На своем собственном опыте я узнал, что сам образ речи многое определяет.

Так вот, всматриваясь у костров в лица тех, кто окружал нас, я видел рабочих в их кепи, которые не говорили ни да, ни нет. Видел располневших женщин в фартуках, которые не улыбались, но и не говорили нет. В известном смысле их лица были непроницаемы. Частенько у нас бывало ощущение, что мы работаем впустую, что люди нас не понимают, что им все без разницы. Тогда у тебя появляется желание силой вдолбить в их мозг то, о чем ты говоришь, но ведь это невозможно. Словом, это отсутствие контакта с народом с самого начала было тугим узлом. А кроме этого, если вдруг появлялась гвардия, то она избивала и их, и нас. Но вот припоминаю, как однажды, выступая, я произнес несколько ругательств. Тут мои слушатели хохотнули, переглянулись между собой. У них-то было взаимопонимание. И вот теперь они рассмеялись, причем чему-то, что сказал я. Тогда я понял, что нащупал контакт. Это был очень важный момент, благодаря которому я начал понимать, что к месту сказанные острое слово или ругательство могут полезно воздействовать. И совсем не одно и то же, к примеру, просто говорить на бедняцкой окраине о политической обстановке или сказать тамошним жителям, что богатые на деньги, которые они выжимают, эксплуатируя их, ездят на случку в Европу. Так народ лучше начинает проникаться этими идеями через ругательства, начинает понимать положение вещей.