Array Array - Становление Бойца-Сандиниста

Наконец в один из таких вот дней мы добрались до лагеря. Сигнал был тот же — удары мачете о палку. Итак, я мог теперь познать волновавшую меня тайну. Мы вошли в лагерь, и, как я помню, тут нас встретил парень лет 28—29. Он был худым и выглядел даже еще жестче, нежели Тельо и Сильвестре. Выражение его лица было твердым, но без следов горечи. У него были каштановые волосы. Он носил очень красивые дорогие очки с синими стеклами. Но его лицо с маленькой рыжеватой бородкой было довольно простым. Да, каштановые волосы, рыжеватая бородка, голубые глаза на белокожем лице плюс «верде оливо» и автоматическая! винтовка R-15 [68] «Верде оливо» — зелено-оливковый цвет. Униформа такого цвета стала одним из символов партизанской борьбы. Автоматическая винтовка R-15, производимая в США, является одним из наиболее распространенных видов стрелкового оружия, используемых партизанами в разных странах Латинской Америки. . Нас он приветствовал с улыбкой. А знаешь, что это такое, когда после целых 20 дней, на протяжении которых на тебя иначе как со злым недовольством не смотрели, поставленный над тобой вездесущий командир, тот, что превосходит тебя буквально во всем, вдруг глянет с улыбкой? Я бы сказал, с очень даже красивой улыбкой, осветившей его жесткое лицо. Родриго — таков был псевдоним этого человека. Позднее я узнал, что его звали Карлос Агуэро Эчеверрия. Он был заместителем Модесто и руководил боевыми операциями партизан.

Находились там и другие товарищи. Например, Давид Бланко и еще кто-то, кого я уже не помню. Войдя в лагерь, мы увидели тенты зеленого пластика и десяток разбросанных по сторонам больших черно-зеленых хижин. Часть навесов, на которых лежали рюкзаки, были деревянными. Перед некоторыми хижинами виднелись небольшие столики, сделанные из стволов пакайи. Была там и кухня с большими горшками, стоявшими на жаровнях... Да, это уже был настоящий лагерь. Он и выглядел так, как я себе представлял... А вот людей что-то не было видно. Я решил было, что они куда-нибудь ушли или располагались в другом месте. Но нет, больше в лагере, кроме тех, кого мы уже видели, вообще никого не было. Однако открыл я это для себя не сразу, поскольку знал, что по другую сторону гряды Кордильер Дарьена, километрах в 600 от нас, находились Виктор Тирадо Лопес и Филемон Ривера. Где-то там был и мой брат Эмир. Мы же находились на отрогах гор Исабелии.

Хотя Родриго получил с нами корреспонденцию, но читать ее сразу не стал, а позвал нас. Ему было интересно побеседовать с нами. Думаю, что им овладели те же чувства, что и Тельо. Хотя я сказал бы, несколько иные, поскольку Родриго находился в иных условиях. В том смысле, что здесь — в лагере — их было 8 или 10 товарищей, которые месяцы, а то и годы, откуда мне знать, провели вместе... Год или два — это достаточное время для того, чтобы ты рассказал товарищам о своих устремлениях, о подробностях биографии, о своей семье, о самом насущном. Ты просто не можешь не рассказать. Стоит лишь кому заговорить, как ты неожиданно все-все выкладываешь, и все вокруг уже знают историю твоей жизни, и тебе нечего больше рассказывать...

А когда появляется кто-то новенький, целая группа новичков, то это как выигрыш по лотерее... каждый из них приносит целый ворох новостей, освежающих воспоминания. Ты можешь расспросить о своих соседях, о товарищах по студенческим выступлениям... как они там... о городском подполье... Счастье словно захлестывало тебя, хотя пройдет совсем немного времени, и все вернется на круги своя. Но пока лагерь как бы наполнялся новыми вещами, новыми видениями окружающего мира, новыми взглядами и критериями. День и ночь проходили в беседах и обсуждениях новых тем, которые ты еще не обговорил с новичками. Шесть-семь новых товарищей в лагере — это как наводнение... И ты всматриваешься в лица... Ведь они новые. Новые и люди... В общем, поток информации и прорыв в одиночестве. В лагерь вторгалось какое-то прямо ожесточенное общение, а одиночество крошилось и испарялось. Общение как бы заливало и орошало все вокруг тебя. Это было нечто необыкновенное. И я был из тех, кто, пробыв в партизанах долгие месяцы, по многу раз повторял, что в партизанском отряде хуже всего переносятся не тяготы переходов по ущельям или кошмары жизни в горах, нехватка еды или вражеское преследование, не то, что ходишь ты весь в грязи, провонявшим и постоянно промокшим, а одиночество, поскольку нет ничего тяжелее одиночества. Ощущение одиночества неописуемо, но это нечто ужасное. Где-где, а там-то его хватало... Недоставало общения и еще целого ряда факторов, с которыми человек города исторически сжился и воздействие которых он привык ощущать. Ведь одиночество — это и отсутствие автомобильного шума и электрического света, и цветовое однообразие, поскольку в горах все одето в зеленый цвет. Отсутствие прекрасных песен, которые ты любишь, женщины... Одиночество твоего пола. Отсутствие твоей семьи, матери, и братьев, школьных друзей, преподавателей, своих соседей, рабочего люда, городских автобусов, и наконец, ты не чувствуешь тепла городской пыли... Одиночество от того, что нельзя сходить в кино. И хотя ты желал бы всей этой гаммы общения, но тебе его не обрести... Ты хочешь обладать всем этим, но не можешь, поскольку не в состоянии оставить партизанскую борьбу. Ведь ты пришел сюда сражаться, и таково было твое окончательное, главное — на всю жизнь — решение. Так вот, эта изоляция, это одиночество и есть самое ужасное и самое тяжелое. Вот что бьет по тебе больнее всего. Одиночество от того, что ты не можешь поцеловать... А что это такое, если человеку некого приласкать... Одиночество, когда никто тебе не улыбается, никто тебя не приласкает. А ведь даже животные, и те ласкают друг друга... и ядовитая змея своего самца... и дикие звери... и птицы... Ласкаются и рыбы в речках... Мы же, суровые мужчины, не могли ласкать друг друга, и некому было говорить ласковые слова... И отсутствие ласки переносить очень тяжело. Это много хуже, чем ходить постоянно промокшим и голодным в поисках дров, продираясь сквозь лианы и стараясь не выронить дрова, которые тебе же опять потом подбирать. Хуже, чем использовать вместо туалетной бумаги листву. Нет, для меня не существовало ничего хуже того бесконечного одиночества, в котором мы жили. Причем хуже всего было то, что мы не знали, сколько времени оно продлится. Вот почему в нас развивалась некая насильственная ассимиляция, отбросившая в сторону все былое: и ласки, и улыбки, и многоцветье мира, и мороженое, и сигареты, и сахара не было... целый год я во рту не держал сахара... Ты отказываешь себе во всем... А с другой стороны, хотя ты уже и вполне адаптировался, но продолжаешь десятки раз падать при ходьбе по горам... Но это уже никого не страшит... Пища готовится без особого соблюдения правил санитарии. Ты почти не умываешься, а если и умываешься, то без мыла. Принятие пищи начинает доставлять самое большое удовольствие, хотя это та же горка сушеных овощей с солью да кусок обезьяньего мяса без какой-либо приправы или три ложки пиноля да ложечка сухого молока. И после этого при такой голодухе ты должен идти проводить политическую работу с крестьянами... Что ты и делаешь, промокая и содрогаясь от холода и голода. А ласки, улыбку, любовь, их нет, словно они и не существуют вовсе. Зато есть грязь и ночная темень, когда уже в семь вечера все лежат по своим гамакам, думая каждый о своем... Но раз от разу ты все больше овладеваешь окружающей тебя средой и обучаешься правильно ходить по горам... Крепнут руки, и ты узнаешь, как орудовать мачете... Потом у тебя отрастают волосы. У меня, к примеру, в горах отросли усы. Кожа, поскольку почти не моешься, дубеет. Порезы и шрамы на руках сходят. Их сменяют новые. И так до тех пор, пока руки не становятся другого цвета... На них появляются мозоли... Ты сам себе стираешь одежду. Проходишь курс подготовки. Стоишь на посту. А из города, где идет волна репрессий, все нет никаких сообщений. В известной степени именно это помогало выковать из нас повергающие диктатуру стальные ряды. Дубела наша кожа. Ожесточались взгляды. И обострялось зрение. Обострялось обоняние... рефлексы... Мы передвигались опасливо, как звери... Задубело и наше мышление. Но зато заострялся слух. То есть мы становились настоящими жителями леса. Мы обрастали толстой кожей, стали быстроногими, как олени, столь же опасными, как гремучие змеи, и такими же хищными, как разъяренные тигры. Так в нас выковывался тот душевный настрой, благодаря которому мы выдерживали моральные и физические страдания, развивая в противостоянии окружающей среде твердую как гранит волю. И эта несокрушимость авангарда СФНО была не просто словом. Сандинистский фронт национального освобождения на практике вырабатывал у людей в горах и в городе, а также в сельской местности железную, стальную стойкость. Это была группа людей непобедимых, способных двинуть все общество против диктатуры... Поскольку мы, как говорят христиане, отрекались от самих себя. Безусловно, в этом состоял другой, таивший в себе загадку и противоречивый аспект, хотя мы и были достаточно тверды и непоколебимы. Но, сохраняя свой нахмуренный взгляд, были и нежны. Чуть затронь нашу душу, и в глазах зарождался иной взгляд. Мы были людьми очень нежными, ласковыми и любящими. Всю эту любовь мы хранили и накапливали посреди окружающей жестокости, эта накопившаяся любовь оставалась нерастраченной, поскольку мы не могли наделить ею друг друга, как наделяешь любовью мать, ребенка или женщину. Вся она накапливалась и хранилась внутри тебя. Словно нехватка сахара привела к накоплению некоей внутренней сладости, способной потрясти нас, заставить плакать и истекать кровью сердца при виде творившихся несправедливостей.