Array Array - Становление Бойца-Сандиниста

С Аполонио мы виделись только по ночам, когда я учил его, и мы вместе обдумывали, как найти готовых к сотрудничеству с СФНО людей, как подыскивать к ним ключи и в каких местах можно проводить работу. Я проинструктировал его, как собирать информацию, поскольку у меня было задание изучить оперативную обстановку вокруг казарм Национальной гвардии в Васлале.

Именно через этого связного мы получили информацию, необходимую для подготовки атаки на них, которую 6 января 1975 г. провел Родриго, то есть после акции отряда имени Хуана Хосе Кесада в Манагуа, когда был захвачен дом Чема Кастильо. В общем, каждую ночь я приходил к Аполонио обговорить, кого и как мы будем привлекать к сотрудничеству, какова оперативная обстановка. Я пробуждал сознательность, поддерживал в нем стойкость с тем, чтобы он не разуверился и не сбежал от меня. Аполонио обычно заходил за мной в половине седьмого и приглашал к себе на ранчо поесть. Там мы слушали по радио песни Панчо Мадригаля и беседовали. А эдак в полдесятого вечера я пускался в обратный путь. Сам знаешь, крестьяне рано ложатся спать. Но ведь я-то целый день ничегошеньки не делал. Только размышлял, и ничего больше. В таком одиночестве я встретил свой двадцать третий день рождения. В двадцать два года я ушел в горы, и в Васлала мне исполнилось двадцать три. Мой день рождения был таким же днем, как и все остальные. То есть у меня был гамак, чтобы спать, и окажись вдруг сигарета, то я выкурил бы ее перед сном. Там я думал о моей жене, о товарищах и университете. О Субтиаве и о том, как обстоят дела Фронта в разных районах страны, а также о том, каковы планы партизанской борьбы, которые мне известны не были. А ночью, когда я пришел на ранчо, то товарищи приготовили мне в честь этого события курицу. Я очень полюбил этих людей, а они меня. А если ты понравился крестьянину, если он тебя полюбил, то это нечто чрезвычайное, поскольку они любят человека не столько разумом, сколько как-то инстинктивно. Так любила меня Марта, очень любила. Полюбил и я их.

Как-то мы сидели около ранчо. Немыслимо красивая луна освещала небо, на которое мы загляделись. Высыпало великое множество звезд, и мы начали разговаривать об этих звездах, дескать, что это такое — звезды. Я рассказал то, что обычно в таких случаях говорят. О других галактиках, о том, что, кроме солнца, существуют звезды и покрупнее его. И уж не помню как, но сказал: «Знаешь, компа, ведь правда, трудно поверить, что земля круглая и что она вертится». Вот так без задней мысли я это сказал, а жена Аполонио посмотрела на меня недоверчиво и рассмеялась. Тогда специально для нее я повторил: «Ну как же, это точно. Земля круглая, и она вращается». Она этого явно не знала, и как-то эдак поглядывала на меня. Потом посерьезнела. И я ей в тон повторил: «Серьезно, компа, земля круглая и вращается». «Компа, не смейтесь надо мною, а, компа». А поскольку я только что много распространялся о звездах, планетах, о Большой и Малой Медведицах, о созвездиях, в общем, о том и о сем, а также о космических теориях, то она смотрела на меня как на всезнающего. И когда я сказал ей, что земля круглая, она подумала, что я решил посмеяться над ней. Но я понял, что Марта просто не знает, что земля круглая и что она вращается. Господи боже мой! Да как же я теперь ей, моему товарищу, все это разъясню? Ведь она решила, что я смеюсь над ней, и теперь обидится. Тогда я ей сказал: «Послушай, компа, земля точно круглая, и она вертится». «Но если она вертится, то тогда вода бы верхом пошла и деревья оказались бы вверх корнями, а из рек вода утекла бы, да и мы бы полетели вверх тормашками», — ответила она. «Нет, компа, земля вертится так быстро, что ничего не сдвигается с места». Тогда я взял в руки банку с водой, и стал ее быстро-быстро вертеть. Глядите, мол, вода у меня не проливается, хотя я и переворачиваю банку. Я добился того, что она поверила, что я не шучу и не издеваюсь над ней. Но не была она и слишком удовлетворена, о чем и сказала, так как я не смог углубить мои «научные» объяснения.

В общем, после этих визитов и разговоров я уходил к себе на стоянку и там проводил весь день в безвременье, наблюдая рассветы и закаты. Никогда я не ощущал себя в такой степени близким к природе, как там. Был эдаким созерцателем, который просто знай себе смотрит на природу и ее круговорот, и больше ничего. Размышлял я там о многом и даже уставал думать, и из-за этого постоянного думания лишился сна. Так прошел месяц с лишним. Помню, как однажды ночью у меня появились эротические мысли. Я вспомнил о жене, о ее любви, и это возбуждало меня. Я начал представлять себе красивых женщин, и мозг мой, в котором какое-то время не было места для подобных мыслей, начал перепрыгивать от одной такой сцены к другой. И это после нескольких дней известного нервного напряжения, когда я думал о смерти и о том, что работа идет очень медленно. Это меня некоторым образом разочаровывало. К тому же я был там один, и не мог даже пойти, куда хотел. А мне хотелось проводить беседы с крестьянами, жившими в окрестностях. Одинокий и настороженный, я неожиданно ушел в эротические мысли. И лишь когда все уже случилось, я ощутил охватившие меня покой и тишину. Действительно, в герилье такое бывало. Хотя вообще-то особенно много времени думать о женщинах там нет. Забываешь об этом и просто не думаешь о женщинах. А если иногда вдруг на тебя находит, стараешься тут же положить этому конец, чтобы не терзать себя. Ведь решить эту проблему нельзя. Однако, хотя ты и не думаешь о женщинах, в тебе накапливаются подавляемые половые чувства. Но нет и такого, чтобы ты постоянно думал о них. (Впрочем, это совсем не означает, что вдруг окажись там женщина, то ты от нее откажешься.) Просто в определенный момент все подавленное вырывается наружу... Так обстояло дело — по крайней мере у меня. Жизнь в лесу помогла мне отточить свои органы чувств, так как я слушал все звуки гор и научился точно различать их. Я знал, как шумит ветер, прилетевший издалека, чей вихрь пролетает над тобой и опять теряется вдали. Ведь он по-разному звучит, когда только надвигается и когда пролетает над тобой. Как и звук, который издает дятел, или шум от прыжка белки. Шум бредущего домашнего скота или птицы, застигнутой врасплох каким-нибудь зверем. Шум идущего вдали дождя и дальних же раскатов грома. И какой бы это ни был шум, прежде всего ты различаешь, идет ли это человек или нет. Чуть услышал какой иной звук, немедленно настораживаешься. Все звуки впиваются в тебя, запечатлеваются в мозгу. То же самое происходит и со зрением. Я до мелочей изучил все вокруг, эти деревья, их силуэты и тени, и то, как в разное время дня в горах падает свет и каковы оттенки тени в полдень, днем и ночью. Уже мог представить, как ночью выглядит то, на что ты смотришь днем, и как выглядит вечером то, что ты видел утром или на рассвете. Все обретает различные очертания и формы. То же самое происходит и с обонянием. Ощущаешь абсолютно все. Запахи леса и себя самого, ставшего его частью, запах моего одеяла, моей кружки, волос и слюны, поскольку и она пахнет. Ты выучиваешься ощущать все запахи. Еды и ее остатков, причем разных. Запах пота, земли, разных трав, ходящих вокруг зверей. Ты и сам привносишь туда еще один запах. Это запах сигареты. Он очень четко выделяется, поскольку он не примешивается ни к какому иному запаху, как это бывает в городе. В городе нас окружают самые различные запахи, и если от всех от них избавиться, то у тебя останется только запах сигареты. Его ты начинаешь хорошо различать. Так это и происходило в горах, куда ты привносишь чуждые им запахи. А когда ты освобождался от них, то оставались у тебя только запахи гор.